Цилёма - поморские староверы

Усть-Цильма – село староверов поморского согласия, беспоповцев. На берега Печоры они пришли еще в середине шестнадцатого века. Цилёмская особость родом скорее из географии, чем из истории. Пробираться к ним трудно – архангельский тракт непроезжаем, дорога до ветки Ухта-Печора труднопроходима, несколько раз надо переправляться, самолет летает дважды в неделю, пассажирские суда не ходят.

Километров за сто до Печоры в облаках появились прогалы, в них проступили болота и полосы леса. Иногда появлялась и обрывалась в топи лесовозная дорога. Трудно нарисовать: болота около Тиманского кряжа – охряные ковры, кляксами, с черными пятнами озер и капиллярами проток, как-то так. Самолёт садился, от давления болели уши и карамель не помогала. Среди болот вспыхивали точками березы с оранжевыми листьями. Ближе к Печоре цвет ковров потемнел до торфяного, вымерший лес напоминал редкую шерсть на морщинистой коже животного.

Когда голова собралась лопнуть, под колесами понеслась река, широченная, с песчаным островом-стрелкой, затопленными понтонами переправы и ползущим к южному берегу парому. Взлетка в Цильме начинается прямо за Печорой – оттого показалось, что мы воткнемся в песчаный откос. Но сели.

Голоса, гудевшие в самолёте одним тоном и говором, сменили мелодику – концовка фразы забиралась вверх, интонация будто вопросительная. Меньше напора в речи. В «уазике» с заднего сиденья водителя спросили: «Что за товарищ у тебя сидит?» Я понял, что водителю неудобно говорить о том, кого сам две минуты знает, и назвал себя. Тут водитель уже имел право представить: «Наш Владимир, предприниматель!» По сыктывкарской привычке – там велись разговоры о франшизах и прочем девелоперстве – я автоматически спросил: «Что у вас за бизнес?». «Какой бизнес? Так, дело у нас, продукты отвозим в деревни».

Дома ответ сошел бы за наивность или желание подчеркнуть свою некоммерческую суть, но здесь, в Цильме, мой вопрос прозвучал марсиански. Вдоль дороги плыли дома, скупые, почти без узора наличников, без полотенец и солнечных знаков. Два буксира вальсировали у причала. Ржавая баржа отваливалась в сторону Архангельска. Чисто выстиранный флаг хлопал на ветру. Магазины прятались в избы, вывески полиняли. Цилёмы разглядывали наш «уазик» с деревянных мостков-тротуаров.

Цилёма - поморские староверы Усть-Цильма – село староверов поморского согласия, беспоповцев. В середине шестнадцатого века сюда пришли новгородцы, возглавляемые нецим Ивашкой Дмитриевым . По легенде, родственником Ивана Грозного. В конце семнадцатого – староверы, не выяснено откуда. В Цильме тем и другим понравилось……- Печора, Пижма, Сыня и другие реки кишат щукой, пелядью, чиром, омулем; в тайге полно зверья, птиц.

И сейчас, по осени, ночью на реке – огни. Прожектор ставят на нос, рыбак бьет острогой мечущуюся сёмгу.

Чуть ниже живут коми-ижемцы. Усть-цилемские женщины гуляли в рипсовых платах, усть-ижемские – в ситцевых. Ижемцев в шутку зовут коми-евреями. Во-первых, за прижимистость. Во-вторых, за то что скупали у ненцев оленину и продавали чуть ли не в Лондон. Богатые по староверской мерке ижемцы остались более гостеприимными, чем староверы. Те сами признают.

Цилёмка Лена рассказывала, как они с детьми проплыли на лодке мимо Усть-Ижемы и вдруг ливень ударил – пришлось чалиться к первой деревне и стучать в крайний дом. «Выходит дед, по-русски не понимает. Показываю ему: тепло, погреться, переночевать. Нет. Опять: промокли, лодка, переночевать. Нет. Ну, думаю… Дети, промокли, поесть! А, понял, махнул рукой, заходи. Обсушившись, пошли звонить с единственного телефона и председатель села к себе взяла, супом кормила, не отпускала, нашли куда стучаться, он глухой».

В Цильме меня встречал Вальтер Вальтерович Фот. Сын поволжского немца, депортированного в войну на север, и крестьянки из деревни Черногорской. Родители поженились в шестнадцать, что ли, лет – а дальше история запутанная, в следующее посещение переспрошу. Отец собирался перевезти мать в Новосибирск, а та, староверка, всю жизнь у земли, не поехала и сыну города не захотела.

Фот ждал у забора аэропорта. Столб, на который он облокотился, кренился и дрожал. Почти два метра, крутые скулы, несущие широкое лицо (Леха Хоботов из ковалёвских монохроник), плоская кепка и комбинезон Пижмы. Так называются река и компания, которую Фот основал в Усинске.

Я прилетел расспросить Фота о его пассионарном желании переселить цилёмов из гибнущих деревень в новые дома, хоть бы и в саму Цильму. Шли слухи, что он собирается устраивать переселившихся возводить эти самые дома, тянуть дороги, долбить доломит, превращать опилки в топливные брикеты. А разговор пошел совсем в другую сторону. Фот: церковь вот строим. Читавший, что единоверческую вроде возводят, я: а, единоверческую! Фот, твёрдо: единоверческую мне нельзя.

Выяснилось, что мать вышла замуж второй раз и родила еще пятерых – а старшего сына послала к бабушке, набожной. Оговорка: надо понимать, что коллективизация и война подвыкосили мужчин в Черногорской, Гарево, Степановской. В Скитской, где староверы сжигали себя, чтоб не достаться никонианцам, и даже в сильном селе Замежном. Наставниками у поморов становились женщины. У каждой был кут – святой угол с иконами.

Фотова бабушка читала с ним старые, тяжелые книги, молилась, чтоб звери его не съели. Это ж сейчас школьников возят в Замежное на лошадях, а сорок лет назад Вальтер, сын Вальтера, ходил по болотам со слегой, за восемнадцать километров. Потом закончил техникум, уехал в нефтяной Усинск, нанялся к геологам трактористом, вырос в службе, придумал фирму, которая возила оборудование на месторождения, купил технику и железнодорожный тупик для перевалки груза на вездеходы…

И вот году в 1996 к Фоту явились бандиты. Коми «черный» регион, и Фота спасло лишь то, что в Усинске не жили воры в законе. Заметили бы быстрее. А так пацаны, приезжие, канонические, златая цепь на дубе том, знали: идут гнуть связанную с иностранцами контору. Но тем не менее.

Фот увидел перед собой дуло. Мир округлился, стал мягким и расплывчатым. Глухим радио бубнили: крышеваться, уважать, положенец, общак. Не, сказал Фот, не боюсь. Смерти-то нет. В меня это вбито так, что ничто не выбьет – уже мне рассказывал – и они пропали, даже не заметил, как вышли.

Мы добрались до кухни, и я выпил три рюмки под рябушку. Угощала сестра Вальтера, та самая Лена: «Спасибо, что приехали, не погордилися».

Цилёма - поморские староверы Рябушка манила гостей. Сначала пришел муж Лены, Игорь, в таком же, как у Фота, комбинезоне. За ним Иван Иваныч, главный инженер, сам с Усинска. Днем позже, выпив в вертолете водки, он заорет на ухо, как гебе хотело его посадить за подпольную радиостанцию, а он написал в Верховный совет, и какого-то чина из конторы сняли, на волне гласности.

Набросились на приезжего, деликатно, хотя и с сильно ощущаемым со стороны чувством своей особенности. Говорили просто, но не провинциально. И мысль шла ясным негородским путем. Трудно объяснить, в следующий раз запишу.

Словарь Цильмы похож на словарь русского Севера, хотя местные считают чуть не каждое слово уникальным. То же с фразеологией. Например – когда пили рюмки – «одну нельзя, чтобы на одной ножке не стоять; две, потому что что, мы тут что, на похоронах; три – в самый раз». Или «конь ногу сломит» – понятно. Или вместо «хочет» – «хотит». Распространенная же штука, да? Заплечный короб – «пестер»; южнее говорят «пестерь», но слово-то одно. Впрочем, покажу штук двадцать поговорок с присловьями – сами сравните.

И с мировосприятием вопрос. Вот, например, анекдот, скатившийся в присказку: «Ты что, русский? – Нет, цилёма». Кстати, цилёмы народ веселый, совсем не угрюмый. Еще черта: местных женщин приезжие называли «боярынями». Наряд они меняли восемь раз в день.

Цилёмская особость – она, как показалось, родом скорее из географии, чем из истории. Живут люди далече, пробираться к ним трудно – архангельский тракт непроезжаем, дорога до ветки Ухта-Печора труднопроходима, несколько раз надо переправляться, самолет летает дважды в неделю, пассажирские суда не ходят.

Цильма стоит на высоком берегу, продуваема ветрами, но основательна. И простор, и уют, покой да воля. Село не беднело, разрушенных домов нет, аккуратные сады. Ворота на стадион украшены зазывом на ярмарку, сохраняющим смысл пять дней в году. На июльскую Горку в Цильму летит туча этнографов и фольклористов. Цилемы достают традиционный костюм – а здесь он никуда не делся – и выходят водить хороводы.

От телевизоров Бог берег цилёмов до 1983 года. С коммунизмом хуже. Храм под склад передали. Сопротивляться не стали. В каждой деревне по плану должны быть три коммуниста. Вступавших в партию принимали как мучеников за остальных. Но: осознанных старообрядцев не очень много, отношения с верой странны.

Сидя у Фота, мы выпили немного, но развеселились. Игорь трижды включал на телефоне гимн Усть-Цильмы, написанный поэтом Чупровым, который переехал в Петербург. Устроен гимн так: в куплете перечисляются народы, от которых усть-цилёмы взяли лучшее. Вроде: ненец бьет белку с километра в глаз… Дальше припев: «Но мы не ненцы, мы усть-цилёма, мы на своей земле, мы дома». Потом: «..большие избы, большие семьи / и говор русский, как на Мезени». «Но мы не мезень, мы усть-цилёма – мы на своей земле, мы дома». Потом: тоже самое с «мы не коми», и наконец, после «мы Аввакума единоверцы», – финальное «мы россияне, мы усть-цилёма, мы на своей земле, мы дома».

Пели вместе – даже я, оглохший на пол-уха в самолете. Вальтер задумался и набрал номер соседа, цилемского краеведа. Игорь и Лена смеялись – мол, к этому фольклористы ездят, как на три часа былину запоет, так и очнутся утром гости над чашкой с остывшим чаем. Иван Иваныч тоже загорелся краеведением. Внизу, у подъезда, нас ждал маленький человек – с помятой щекой, ссадиной под глазом, в мятой куртке, волосы с сединой, точно сноп разбросали. Штука, которая нечасто встречается – взгляд остро умный, но не режуще, твёрдый.

Стемнело, и мы постучались в дом без крыльца. Открыла девушка, ночной сторож-смотритель, и села читать книгу. Зал быта оказался скудным – подумалось, что хорошие, допустим, ступни самим цилёмам нужны, чего их в музей сдавать, а скверные зачем людям показывать. Игрушки над зыбкой привязаны куском рыбацкой сети, оберегом. Оберег? У староверов? Маленький экскурсовод задумался. Сами принесли язычество, «народное православие (староверие?)» или у коми-евреев насмотрели? Наука молчит, мы не занимались. Оказалось, еще много оберегов на одежде – пояс, к примеру.

Кабинет Журавского. Не буду долго про биографию, она общедоступна. Человек заболел Севером и сделал из жизни экспедицию. На этом пути имел неприятности с женщинами. Жена из печорских краёв надеялась перебраться в Москву, родила троих детей и, когда поняла, что муж не вылезет из своих розысканий, бросила его. Заодно и детей – как Тэффи, обе убегали из захолустных городков. Через несколько лет Журавского застрелил письмоводитель опытной станции, которую он успел создать. Говорят, из-за ревности. Человек вернулся с рыбалки, поставил к двери удочки и получил пулю в спину, тридцати двух лет.

Следующий директор станции – Семенова. Одна из историй, ради которых надо вернуться. Когда мы вступили в ее зал, с фотографии на стене на нас посмотрели тонкие брови, одна вопросительная. И только затем припирающий к стене взгляд. Выпускницу института благородных девиц потащило на север после лекции Журавского. Сильно потащило. Я ее понимаю. Из Петербурга в Цильму.

Фотография 1914 года. Семенова в строгом платье. У подвластных ей животноводов овцы английской породы дали рекорд веса: 90 килограмм. Пшеница колосится. Метеорологи предсказывают град и мрак. Следующая фотография – 1918 год. С Семеновой три девушки: одна коми, две русские – «разночинки на путях познания». Ах. Революция. Больше ее не фотографировали, куда делась, краеведы не знают, надо теребить стариков, как теребят лен, чтобы получить пряжу, из которой потом соткётся узор. Кстати, овцы английской породы выжили. Пшеница и метеорологи тоже.

Иван Иваныч торопил. Собирался на двадцать минут, а бродили уже с пару часов. За это время он задал два вопроса по хозяйственной части. В дальнем зале экскурсовод замялся и сказал: вот кусочек былины. Чтоб вы знали, как у нас поют.

Северный распев, запах крашеного дерева, подрагивающие стекла, экспонаты в застеколье (несовместимость мира, который дышит из вещей – и музея с его выключателями, электрощитком, белыми светом ламп и потресканными потолками; хотя дома несовместимость уменьшается, т.к. Цильма и Москва, в свою очередь, разные измерения), шорох переворачиваемых смотрительницей страниц, топот стремящегося на волю Иван Иваныча в соседнем зале.

Утром зашли в молельный дом – заперто. Изба, на крыше крест, высокое крыльцо. Постучали в дом наставника. Дверь распахнулась в длинный стол. Перекрестились на образа. На дальнем конце сидела жена наставника, показалось, с юга, не здешняя, быстрый взгляд. Хозяйка, можно посмотрим? Человек издалёка, а у нас вертолет через двадцать минут. Разулыбалась. Вальтеру можно, он строит новый храм.

Цилёма - поморские староверы Две комнаты со снесённой перегородкой, отапливаемые. Слышу: иконы шестнадцатого века, литье современное. Ага, строгие, без барочной пышноты, не невьянского письма. Спрашиваю – охотников за досками нет, Бог миловал? Далеко мы, от нас не убежишь, полушепотом хозяйка. Но был случай, свой завернул в тряпку и вывез рекой, продал где-то в Сыктывкаре. Много лавок? Молодежь-то не идет, хочет красиво венчаться, а не на службе стоять. А бабушкам пожилым разрешаем сидеть. Причастия нет. После панихиды пшено медом заливаем. Кутья – у нас называется? Угу. Это Вальтер вошел – вертолёт того гляди сверзнется из-под облаков.

Когда, перекрестившись, уходили из храма: «братья, простите меня Христа ради» – «Господь простит и ты меня прости». В повседневье такое сначала произносится осмысленно, но однажды смысл и теплота выветриваются. Вопрос в том, возращаются ли. Вот у цилёмов прошение звучит не формулой, живо.

Вертолёт опаздывал, и пока его ждали, рассматривали лошадей на той стороне поля. Очень смелые лошади. Машин не побоялись, перед вертолетом отступили неохотно. Эти еще что ( Вальтер), у меня в Черногорской якутской породы лошади. Вон, на эмблема Пижмы одна. Их не объезжают, и волки с медведями их боятся. Разве что по весне могут напасть, или детей защищая. Один кабан, тупой зверь, бросается – они его копытом.

Ми-8 промахнулся мимо поля и сел на перекрестке. Пришлось его оттуда выгонять. Загрузили соль, сахар, генератор, еще что-то для опекаемых Фотом деревень. Полетели. Вертолёт райская машина. Самолет – кабан, прущий прямо, не способный остановиться, повиснуть в задумчивости.

Понеслась накренившаяся Цильма с причалом, буксирами, домами, маленьким краеведом и предвыборной борьбой, которую энергетик ведет против главы, включая свет на час в день. Цилёмы не задумываются глубоко о политике, им достаточно, что если света нет, значит, глава никуда не годится. Полоска Печоры забиралась выше и выше к горизонту, пока не истончилась совсем.

У Нерицы болота отстали. Тайга лежала ровно, а потом вздыбилась. Тиманский кряж – белые скальные зубы у реки, холмы с редколесьем. Изредка мелькали буровые. Скитская, Черногорская, Замежное – все в долинах реки – поразили чистыми лугами собранным сеном. Даже с вертолёта было заметно, как крепки их дома. Фот хочет перевезти в Цильму загибающиеся деревни, а такие пока живут. Пижма берёт у них мясо, молоко и сливки.

Из Степановской в Усинск мы тащили, едва не задевая ели, две тонны коровьих туш. Когда вертолёт закладывал вираж, туши наваливались на бензобаки, рюкзаки и горный надзор. Впрочем, эта история, в которой имеют место пьяненькие инспекторы , еще более бухие зоотехники, полярные авиаторы и сторожа доломитового карьера – на потом. К первому апреля.

А в Цильму я хочу ещё, и буду.

Николай Кононов

Другие статьи на тему Народы России:

Цилёма — поморские староверы