Райское место

У каждого человека, а особенно у охотника, должно быть, как мне кажется, свое особое, назовем его райским, место на земле. Такое место, куда бы он мог в минуту трудную мысленно перенестись, чтобы обрести хоть небольшой отблеск того счастья, которым одарило его когда-то это место, вспомнить испытанную там радость, помечтать о возвращении когда-нибудь или тихо погрустить, если вернуться уже невозможно.

Где я только ни был за сорок лет охотничьих скитаний и на какие красоты ни насмотрелся: тут и саянская расцвеченная всеми красками осени тайга, и дикие скалы на побережье Командорских островов, и очаровывающие душу, волнующиеся под ветром тростники в дельте Волги, и славное море Байкал, и многие другие прекрасные места нашей страны. Но если бы я дружил со старичком Хоттабычем, то попросил хоть ненадолго перенести меня на ковре-самолете в Вологодскую область, где и находится мое райское место.

Попал я туда вместе с моим другом Владленом Ефимовичем Райниным и двумя легавыми собаками, когда мы приехали на Вологодчину охотиться на дупелей и бекасов. Лазить по топкому, покрытому кочками болоту нас хватало на полдня, да и собаки после обеда туда особенно не рвались. Дневную норму мы вместе с ними успевали выполнить. А вот по твердой земле походить еще хотелось.

С егерем общий язык нашли быстро. Как-то после «рюмки чая» он спрашивает: «А как вы, ребята, к белым грибам относитесь?». Лес из наших четырех рук взметнулся вверх в знак самого хорошего отношения. «Ну, тогда слушайте. Расскажу вам об одном потаенном местечке. Там, правда, недалеко медведь ходит, но он смирный, так что ружья вам таскать незачем. Собачки пусть отдыхают — им не пробраться».

С корзинами и самыми большими ножами (для смелости) пошли вдвоем с Владленом, вспоминая определенные егерем ориентиры. Сначала миновали стоявшую у леса палатку, в которой расположился охотник, имевший лицензию на отстрел уже названного смирного медведя, но еще не успевшего его взять. Потом дорога запетляла между двумя овсяными полями, на каждом из которых были построены лабазы на медведя, и, наконец, уперлась в болото. По болоту широкой лентой бежал ручей, но когда-то там сделали гать, через которую и сейчас можно было перебраться, если, конечно, с молитвой и большой осторожностью. Держась одной рукой за полуразрушенные перильца, а другой упираясь длинным шестом в вязкое дно, рискуя каждую минуту сорваться со скользких бревен, которые находились под водой, мы благополучно добрались до сухого места. По еле заметной тропке поднялись вверх и оказались на круглом холме, покрытом ярко-зеленым мхом и поросшем средней величины соснами. Никакой травы и никакого подлеска там не было — только подобный толстому мягкому бархату зеленый мох и стройные сосны, стволы которых, казалось, выкованы из меди. То тут, то там из мха словно свечки торчали на высоких белых ножках темно-коричневые шляпки грибов. Они совсем не маскировались, каждый как бы говорил: «Вот он — я!». Холм со всех сторон окружало болото, и хотя он был небольшой, но, обойдя его, мы наполнили свои корзинки доверху.

Через день я пошел туда снова. Владлен по какой-то причине отказался, а я был этому даже рад — хотелось побыть там одному. Хотя я не могу причислить себя к храброму десятку, но почему-то увиденный на дороге свежий след медведя не слишком меня смутил. Сравнил со своим следом. Ну и что?! У меня 44-­й размер, а у него, наверное, 46-­й (без когтей). Не такая уж большая разница.

Бор встретил меня таким же обилием белых грибов и почти мертвой тишиной. Только где-то вдали, как бы подчеркивая тишину, деловито стучал дятел. Наполнив корзинку, я сел на мягкий мох под сосну. Казалось, что нахожусь пусть и в лесном, но в храме, где нельзя даже громко разговаривать.

В одном месте прошмыгнул заяц, а в дальнем конце холма я поднял глухаря, но нисколько не пожалел, что оказался без ружья, — стрельба здесь была бы неуместной. Такое настроение создавал бор, красивее и величественнее которого я никогда не видел.

До отъезда я еще два раза побывал в бору, и всегда меня охватывало там глубокое чувство радости и умиротворения. В народе в таких случаях говорят: «Как будто боженька голыми ножками по сердцу прошел». С тех пор и считаю этот бор своим райским местом, но побывать там больше не пришлось…

Однажды утром в ноябре…

Однажды утром в ноябре вышли мы с егерем Николаем и его выжловкой Найдой со среднего кордона Шнаевского охотничьего хозяйства, расположенного в Пензенской области, с надеждой погонять зайчишек.

Если скажу, что погода была прекрасная, никто не поверит — такое случается редко, очень редко, а точнее — никогда. Никогда не бывает прекрасной погоды в ноябре. Вот и тогда хмурые, рваные тучи бежали по небу невысоко от земли, подмораживало, а ветер так и норовил забраться в рукава и за пазуху. Но какое это могло иметь значение для охотников, полных надежд на хорошую работу гончей по первой белой тропе, — накануне снег основательно припорошил землю. Лиственные деревья уже совсем сбросили летний наряд и теперь стояли серой безликой стеной, которую изредка разнообразили зеленые ели да желтые стволы сосен с редкими кронами наверху.

Километра два прошли мы с Николаем по лесной дороге и не встретили ни одного заячьего следа. В этом не было ничего удивительного: при выпадении первого снега зайцы не встают со своих лежек и очень неохотно дают свежий след. Наконец мы оказались на краю большого поля и услышали громкое карканье ворон. Пикируя одна за другой, они нападали на мчавшегося по полю русака. Видимо, плохо замаскировался заяц в пашне и был обнаружен стаей разбойниц, на крик которых подлетало все новое подкрепление.

Мы находились довольно далеко, и мои выстрелы не производили на ворон никакого впечатления, а прыжки зайца становились все меньше, пока он совсем не упал, облепленный серой нечистью. Николай послал Найду в том направлении, да и мы побежали что было сил. Наконец, мой новый выстрел, хотя и не опасный еще для ворон, заставил их бросить жертву и подняться в воздух. С громким недовольным карканьем летали вороны над нами в разных направлениях, но ни одна не приблизилась на дистанцию выстрела. Вороны успели расклевать голову зайца и выклевать глаза, но тушка была почти целая. Николай взял ее для кормежки собак. Не остался в тот день без зайца и я, хотя тоже без выстрела по нему. Однако все по порядку, не буду забегать вперед.

От поля пошли вдоль старых вырубок, но ни там, ни в густом ельнике, ни в молодом осиннике зайца поднять не удалось. Плотно лежал косой, напуганный первым снегом. Наконец, неподалеку, в углу вырубки услышали голос Найды. Но это была не гонная песня, а злобное взлаивание на одном месте. Поспешили к собаке и еще издали увидели, что она облаивает какого-то сидящего на дереве темного зверька. «Куница, — тихо шепнул мне Николай, — подходите осторожно и стреляйте в голову». Стараясь не показываться на открытых местах, я подобрался поближе и выстрелил из-за куста. Куница упала с дерева, и тут же около нее оказался Николай, чтобы не дать Найде ее потрепать. Хватая куницу, Николай чуть не наступил на лежавшего под деревом беляка. Из его шеи еще сочились капельки крови. Видимо, куница только успела задавить зайца, как ее обнаружила и загнала на дерево Найда.

«Ну, вот и Вы с трофеем», — сказал Николай, подавая мне зайца, но первым делом я принялся рассматривать куницу, которую держал в руках первый раз в жизни и, как представляется сейчас, наверное, последний.

На краю вырубки лежали спиленные, но не вывезенные бревна. На них мы и устроились, чтобы выпить по чарке «на кровях» и по другой — «с устатку», да и закусить было пора. Николай достал чуть не полкаравая хлеба с хорошим шматком домашнего сала, а я бутерброды с городской колбасой. Найда, усиленно работая хвостом, всем своим видом показывала, что и ей причитается, а затем, схрумкав заячьи пазанки, принялась в стороне за свой честно заработанный кусок хлеба.

И так нам стало тепло под сердцем и хорошо на душе под пасмурным ноябрьским небом в неуютном припорошенном снегом голом лесу, что, казалось, ничего лучшего и быть не может.

Камень на душе.

Не знаю, прав ли я, но выскажу предположение, что стремление к покаянию является одним из свойств «загадочной русской души». У других народностей, как мне почему­то кажется, такая потребность выражена меньше. Суть двух случаев, о которых я расскажу, может показаться несоизмеримой с таким громким словом, как покаяние, но именно в связи с ними у меня есть потребность снять камень с души.

Позорный выстрел.

Мы охотились в одном из подмосковных хозяйств, и погода нам явно благоприятствовала — была классическая печатная пороша, каждый след на снегу казался вылепленным. Ночью шел мокрый снег. Белоснежными, тяжелыми шапками он лежал на елях, покрыл стволы и ветви деревьев, которые оказались двухцветными — белыми, облепленными снегом с той стороны, откуда дул ветер, и темными, обычными — с противоположной. Оттепель способствовала работе нашей русской гончей, и она настойчиво преследовала беляка, подняв его в мелочах. Но заяц попался ушлый — он не пошел по кругу, чтобы выйти к месту лежки, где я долго и напрасно его ждал. Обычно такой прием приводил меня к успеху, но только не сегодня. Возможно, кто-нибудь из охотников его подшумел.

Заяц крутил то в высокоствольном лесу, то в заросшем кустами болоте, но никакие хитрости — петли, скидки — не позволяли ему обмануть выжловку. Сколовшись и замолчав ненадолго, она снова и снова выходила на горячий след и заливалась песней, волнительней которой для охотника быть не может.

Наша компания во главе с хорошо знакомым мне егерем Столяровым разбрелась по лесу в тщетных попытках перехватить косого. Прошло около часа, а выстрела все не было. Когда гон прекратился, я оказался недалеко от того места, где последний раз слышал гончую, и пошел разбираться по следам. Вскоре они вывели меня на берег широко разлившегося ручья. Гончая в растерянности металась взад и вперед, недоумевая, куда же девался заяц, а его следы были четко видны на противоположном берегу ручья. Перескочить его заяц никак не мог — ширина ручья в этом месте составляла шесть-семь метров, но глубина была небольшой, меньше, чем по щиколотку, и поэтому заяц смог его форсировать. Примеру зайца последовал и я. Пытался звать гончую на другой берег, но безрезультатно. Пошел один по заячьему следу, который вел сначала по луговине, а затем пересекал косогор и уходил в еловый лес. И вот под большой елкой увидел зайца. Он был мокрый, какой­-то грязный и дрожал. Руки сами вскинули ружье, и оно выстрелило. Только после этого осознал, что выстрел-­то был позорный. Никогда до того и после я не стрелял сидячего зайца, тем более находившегося в явно бедственном состоянии. Но дело было сделано.

Вернувшись к своей компании, я ничего не сказал об обстоятельствах своего выстрела, — добыл зайца и все тут. А зря. Расскажи я, как было, меня постыдили бы и вскоре забыли. А так ношу этот камень на душе не меньше двадцати лет. Может быть теперь буду меньше вспоминать о позорном выстреле по дрожавшему зайцу.

Разрытое захоронение.

А теперь наоборот, покаюсь не в проступке, а в том, что не сделал, хотя и возможности что-либо сделать не было. Тем не менее, совесть мучит.

Случилось это тоже на заячьей охоте. Охотились в Смоленской области по чернотропу с красивой русской пегой гончей, очень молодой, но уже хорошо натасканной егерем Алексеем Амосовым.

Деревья сбросили свой летний наряд, а дожди прибили упавшие листья, которые лежали под ногами бурым мягким ковром, делавшим наши шаги почти бесшумными. Явственно ощущался запах прелых листьев и, казалось, грибов, хотя они уже почти отошли.

Когда удалились от торной дороги, увидели следы лесной драмы: на небольшой опушке у высокого дерева лежал загрызенный енот. Трава вокруг была основательно вытоптана, видимо, он отчаянно боролся за свою жизнь. Осенние дожди замыли следы и понять, кто стал виновником гибели енота, не представлялось возможным. Скорее всего — рысь, так как волки сожрали бы енота, не оставив от него и косточек.

Алексей посоветовал нам не лезть в сильно захламленный буреломом лес, а спокойно идти по просеке, не пытаясь помочь гончей поднять зайца, — она сама это сделает. И действительно, вскоре услышали азартный гон, который быстро удалился в сторону. И здесь я совершил ошибку, не учел, что от молодой и еще неопытной гончей заяц уходит очень далеко. Когда гон удалился, попытался перейти в то место, где он начался, а заяц был уже здесь, и я его явно подшумел. Так и испортил первый гон, — заяц резко свернул в сторону и собака скололась. Но вскоре она вернулась к егерю и от него начала искать нового зайца, порадовав нас своим послушанием и выучкой. Теперь мы уже не бегали во время гона, и двум моим спутникам удалось взять по зайчику.

Увлекшись охотой, мы далеко углубились в лес и оказались на месте, где было много следов войны: зигзагообразные, обвалившиеся окопы, ямы от блиндажей, кем-то собранные в небольшую кучу простреленные или разбитые солдатские каски, вросшие в березы обрывки колючей проволоки. Здесь же увидели свежеразрытую неглубокую ямку, а в ней останки захоронения: большие кости, череп, один хорошо сохранившийся ботинок и саперную лопатку. Череп казался совсем маленьким, почти детским, а ботинок, наоборот, — очень большим. Молча стояли мы вокруг разрытого захоронения. Не вызывало сомнения, что здесь работали мародеры с металлоискателем, и навела их на это место саперная лопатка.

Оставлять останки солдата на поверхности земли было негоже, но что мы могли сделать?! Черенок у саперной лопатки давно сгнил, да и сама она проржавела насквозь, а нашими охотничьими ножами много не накопаешь. Наломали мы еловых веток и накрыли ими ямку. И хотя больше ничего сделать не могли и должны были уехать в тот же день, мучит меня совесть, что оставили солдатское захоронение разрытым. Ведь и мой отец остался лежать где­-то на поле сражения.

А на обратном пути в голове все крутились строчки Александра Галича:

Там, где легла в сорок третьем пехота
Без толку и зря,
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря…