Моя жизнь в лесу и дома

Моя новая жизнь началась в июне, когда, только расписавшись, мы со Светланой уехали в Красноярск, откуда Крайохотуправление, по настоятельной моей просьбе, направило меня для работы в Ярцевский коопзверопромхоз в древнем селе Ярцево Енисейского района, лежащем в 600 км вниз по Енисею от Красноярска. Там меня приняли на работу штатным охотником, и я стал напарником потомственного охотника, Капидона Николаевича Пермякова.

Моя новая жизнь началась в июне, когда, только расписавшись, мы со Светланой уехали в Красноярск, откуда Крайохотуправление, по настоятельной моей просьбе, направило меня для работы в Ярцевский коопзверопромхоз в древнем селе Ярцево Енисейского района, лежащем в 600 км вниз по Енисею от Красноярска. Там меня приняли на работу штатным охотником, и я стал напарником потомственного охотника, Капидона Николаевича Пермякова.

Нам выделили охотничий участок на правом берегу Енисея, по реке Исаковке, которая впадала в Енисей почти напротив села. Граница участка начиналась в 20 километрах от устья, там, где в Исаковку впадала речка Летняя. Вверх по Исаковке наш участок распространялся на необозримо большое расстояние, так как там никто не охотился.

Капидон Николаевич предложил пройти пешком вверх по Исаковке до реки Летней, чтобы посмотреть место, на котором можно будет поставить избушку. Горная река с прозрачной до глубины водой, стайки крупных, килограммовых хариусов на отмели перед быстрой шиверой, мерный гул затронутой ветром тайги, в который вплетался говор реки, совершенно лишили меня возможности понимать время и место, в которых я находился. Мне показалось, что из человека я превратился в малую живую частицу, органически связанную с тем миром, в который попал. А рядом, справа и слева, на реку наступал не тронутый человеком лес.

На место пришли к обеду. Капидон Николаевич развел костер и принялся оборудовать стан. Я вырезал березовое удилище, сделал удочку и принялся тут же, на месте, ловить хариусов на мушку. За пятнадцать минут я надергал около пяти килограммов рыбы и, с трудом пересилив желание половить еще, прекратил рыбалку — мы не в силах были съесть то, что я уже поймал. Дикий лук рос по краю прибрежной террасы, и вскоре у нас была готова уха.

Удобным местом для строительства избушки оказалась небольшая полянка недалеко от берега, как раз напротив устья реки Летней. Полянка была окружена, как кольцом, стройными кедрами в обхват толщиной. Капидон Николаевич предложил срубить из них небольшое зимовье. У нас были с собой топоры, и мы принялись за дело. Валили кедры, разрубали их на кряжи и клали венцы на мох. Работа была для меня не новой, но на третий день все суставы на пальцах припухли, и каждый удар топором отдавался болью. Капидон Николаевич, пятидесятилетний мужик, работал как ни в чем не бывало, играл топором, шутил да посмеивался.

Вниз по Исаковке мы спустились за четыре часа на плоту, который собрали из четырех сосновых сушин, скрепленных черемуховыми вязами.

На бруснике

С 15 августа открылся ягодный сезон. На заготовку брусники нас вывезли в бор на большой лодке-илимке, в которую погрузили бочки, нехитрый скарб ягодников и нас самих — трех штатных сотрудников зверопромхоза с женами.

На севере брусничные боры существуют многие десятилетия. К ним от Енисея проторены тропы, дороги, на брусничниках были построены землянки, а в наиболее богатых ягодниках — бараки. В тридцатые годы прошлого столетия во время сбора брусники в бараках жили сосланные в эти края заключенные.

К остаткам одного из таких бараков нас и привезли. Утром мы вышли в бор. Я был поражен представшим перед нами зрелищем! Между редко стоявшими вековыми соснами расстилался сплошной, не тронутый вмятинами, бескрайний, удивительной красоты ковер: по зеленому полю сочно рассыпались бордовыми пятнами кисти ягоды-брусники! Ягода была крупная, спелая, легко снималась одним движением руки, нужно было только подставить ладонь, чтобы получить этот удивительный дар красоты и здоровья, которым бескорыстно и щедро делилась с человеком тайга. Короба быстро наполнились, и мы с женой вышли к своему стану. Теперь, не медля, нужно было «откатать» мусор — хвоинки и листики, которые неминуемо попадают в ягоду при сборке.

На двух полого поставленных жердях натянули кусок брезента и начали горстями высыпать на него ягоду. Ягодки катились вниз, в ведро, а на намокшем от сока брезенте приклеивались и листики, и хвоинки. Нужно было только вовремя их сбрасывать с брезента. К вечеру у нас была заполнена одна столитровая бочка, у наших напарников — по полторы. Сказывался опыт работы на ягоде. Полная бочка к утру давала небольшую усадку: ягода опускалась на дно, и сверху выступал темно-рубиновый сок. Бочка досыпалась до верха, в нее вставлялось дно и набивался обруч. Готовая для транспортировки и сдачи на склад продукция! Мы с супругой впервые вдоволь отведали брусники, от которой не бывает никакой оскомины, и напились густого, чуть терпкого сока этой божественной ягоды.

Через неделю вся бочковая тара, которую мы привезли, была заполнена и вывезена на волокуше на берег Енисея. Оставалось ждать нашего катера, который должен был прийти, как договорились, через два дня. Пользуясь предоставленным свободным временем, я, конечно, убежал в лес. Оказалось, что по краю бора, ближе к болоту, брусничник был сильно помят медведями. То и дело встречались большие кучки их помета, в которых видны были целые ягоды, брусничные листья, хвоинки, мелкие веточки. Медведи поедали ягоду грубо, захватывая кисти вместе с мелким мусором и листьями. На брусничнике кормились рябчики, которые отлетали от меня чуть в сторону, садились на ветку дерева, тревожно, мелодичной трелью свистели и с явным любопытством рассматривали расхаживающее внизу существо, которое, по их понятиям, не могло причинить им вреда — на деревья не влезало. Безбоязненно вели себя и молодые глухари. Если рябчики осваивали брусничник в самом лесу, то глухари держались по его краю, на границе с болотом. Старые мошники и копалухи проявляли осторожность, и подойти к ним близко не удавалось. Возможно, кто-то из них уже знал, что это двуногое существо может нести с собой опасность, но, скорее всего, опыт проживания в лесу подсказывал им, что всего необычного нужно избегать, чтобы не попасть в беду.

В назначенный день за нами пришел катер с той же самой илимкой. Мы благополучно прибыли в Ярцево, сдали приемщику ягоду и оставили для себя одну бочку на зиму. И чай, и кисель, и сок, и просто ягода-брусника украшали всю зиму наш скромный стол. А новый 1960 год мы встретили специально приготовленным глухарем с брусникой. Ничего подобного я на своем столе больше никогда не видел и вкуснее блюда не пробовал. Может, мне это только кажется, много лет прошло, многое перевидал на своем веку, но бор, брусника, молодость оставили светлый, неизгладимый след в памяти о явлении, лишь однажды возникшем и оставшемся неизменным в своей сути навсегда.

С Капидоном Николаевичем мы зашли на реку Летнюю в первую неделю сентября. С 15 октября в Ярцеве открывалась охота. Мы решили до начала охоты закончить строительство избушки и наловить на зиму рыбы, поскольку с сентября в этих местах устойчиво держалась минусовая температура. Рыбу, слегка присолив, можно было заморозить и уложить на лабазе.

Срубили надежный лабаз. В избушке сделали дверь, нары, прорезали маленькое окно и вставили в него принесенное с собой стекло. Получилось маленькое зимовье, удобное и, как потом оказалось, теплое, которое исправно служило людям несколько лет. Нам эта избушка казалась целым домом.

Рыбы мы поймали мало. Начались морозы, по Исаковке пошло сало, и рыба скатилась в ямы. Пойманную рыбу, около 50 кг, убрали на лабаз. Домой, как и в первый раз, отправились на плоту. Вода к ледоставу в Исаковке упала, и нам на быстрине приходилось усиленно работать шестами, чтобы не налететь плотом на камни. Я стоял впереди («у тебя глаз зорче»), Капидон Николаевич — сзади. Вода в реке стала настолько холодной, что выпавший снег и шуга перемешались в ней на всю толщину, превратив воду в серый кисель. Лавируя, выбирая полноводные протоки на перекатах, мы прошли половину пути, когда наш плот на быстрой, но ровной, не предвещавшей ничего плохого протоке с размаху врезался в горбатый камень. Вязы не выдержали удара и лопнули. Бревна разъехались, и все наше имущество вместе с нами оказалось в воде. Воды — по пояс. Два бревна из четырех остались связанными с одной стороны, и на них, на вбитом в бревно колышке, остался висеть мой рюкзак. Бревно, в которое были воткнуты оба топора, отбросило в сторону. В рюкзаке кроме котелка и пары портянок ничего не было, но я, не раздумывая, бросился за остатками плота, вцепился в него, проплыл около пятидесяти метров, сорвал рюкзак и, цепляясь враз отяжелевшими сапогами за дно, выбрался на берег.

Пасмурная погода, мороз около 10 градусов, белая пелена прикрывшего землю снега… Поискал глазами сухих веток для костра. Рядом, как по заказу, стоял свечкой сухой, с корявым стволом кедр. Подбежал к нему, разделся донага, отколол ножом щепки в смолистой трещине и поджег спичками, которые, по существующему правилу, всегда были надежно спрятаны в патроне в нагрудном кармане. Щепки загорелись, разогрели смолу, которая огненной струйкой потекла вниз. Наломал сухих сучков из тех, что оказались поближе, сложил костер. Сверху раздался зычный голос Капидона Николаевича. Я покричал в ответ, выскочил к реке, чтобы посмотреть на то место, где выбрался на берег мой старший напарник. В лесу, недалеко от берега, поднимался прямо вверх сизый столб дыма. Опытного таежника такая купель не застала врасплох. Через пару часов, подсушив одежду, мы бодро шагали по направлению к дому. Поздно вечером на лодке, оставленной в устье Исаковки, переправились через Енисей. Купание в речке обошлось для нас без всяких последствий.

Для охоты нужно было купить рабочую собаку. Но сделать это перед сезоном оказалось не просто. Мне повезло. Как раз перед нашим приездом одного жителя села, работника леспромхоза и охотника-любителя, за какую-то провинность посадили в тюрьму. Осталась собака, которую никто не стал покупать, так как она отличалась злобным характером и преданностью своему хозяину. Но мне выбирать было не из чего. Я пришел к хозяйке с просьбой продать собаку. «Иди, забирай. Если возьмешь и приживется, тогда и деньги отдашь». Запросила вовсе небольшую цену. Я, сам не знаю почему, бесстрашно подошел к собаке, которая соскочила с будки, на которой до того сидела, и ткнулась носом в мою одежду. Снял собаку с цепи, зацепил за свой поводок и повел со двора. Хозяйка очень удивилась и вовсе не стала брать с меня деньги. Так у меня оказался кобель с расхожей кличкой Полкан, явно помесной крови между лайкой и овчаркой.

В магазине, сразу, как только меня оформили на работу, купил (со скидкой!) «Тоз-16» и тысячу патронов. Для закупки провианта и для проживания супруги в мое отсутствие взял в промхозе солидный аванс, надеясь рассчитаться с этим долгом после первой охоты. «Тозовку» пристрелял так, чтобы на 30 метров пуля ложилась в пулю. Местные охотники, узнав о том, что я в армии работал оружейным мастером, понесли свои повидавшие всего на своем веку дробовые ружья и «мелкашки». У ружей, как правило, были разбиты замки: не держали предохранители на спусковых скобах, наблюдалась сильная качка стволов. Замки я ремонтировал, а качку стволов, образовавшуюся от долгой эксплуатации ружья и стрельбы усиленными зарядами «под пулю», исправить не мог. В малокалиберных винтовках главным дефектом оказалось кольцевое раздутие стволов в разных местах по каналу ствола. Я не смог понять причины этого дефекта и расспросил охотников, как они пользуются «тозовками»? Оказалось, что нередко в партии патронов бокового огня попадаются отдельные патроны со слабым зарядом пороха. После выстрела таким патроном пуля застревает в канале ствола. Тогда охотник стреляет вторым патроном, пуля из которого «вышибает» застрявшую. Я пытался объяснить владельцам винтовок, что делать этого нельзя, на что мне почти каждый из них сказал одно и то же: пойдешь в тайгу — сам вышибать пульку будешь, зверек ждать не станет. Застревавшие и у меня пульки я вторым зарядом не вышибал, а носил с собой шомпол. Но «хороших» слов в адрес организаций, поставлявших охотникам скверные боеприпасы, высказал немало. Даже в партиях целевых патронов, «со звездочкой», попадались эти «пшикалки».

За белкой

На открытие первого в моей жизни сезона профессиональной охоты на белку, перед самым ледоставом, меня и еще двоих охотников, с которыми я был едва знаком, завезли на санях, по первому снегу, в поселок Кривляк. Через реку нас перевезли на лодке, расталкивая ледяное крошево, которое густо несла река. Мы погрузились в ожидавшую нас машину, и она завезла нас, петляя по лесу, за сорок километров вверх по реке. Дальше никакой дороги не было. Мы вполне нормально разместились в четырехместной палатке, где установили небольшую жестяную печку. Сделали лабаз, сложили на него запас продуктов, лыжи, отдельные вещи. Оговорили участки, где каждый мог охотиться так, чтобы не мешать другому. Мне как самому молодому выделили дальние угодья.

До открытия сезона оставалось две недели. Сделали за это время двое нарт и по паре лыж-голиц на каждого — для первого снега. Ходить на тонких камасных лыжах по мелкому снегу опасно: можно повредить дорогие лыжи. В здешних местах за одну ночь может выпадать так много снега, что охота с собакой становится трудной или вовсе невозможной. Но в тот год осень оказалась на редкость малоснежной, и мы две недели белковали по сосновым борам, не надевая лыж. Белкование, о котором я так много читал, которого ждал с особой страстью, порождаемой возможностью общения с дикой тайгой «один на один», не принесло ожидаемого удовлетворения. В первые дни охоты я бежал, сколько было сил, на лай собаки, с замиранием сердца высматривал затаившегося зверька, добывал, стараясь не повредить шкурку, и с нетерпением ждал, когда лесная тишина огласится новым радостным лаем Полкана. Белки было мало. Полкан исправно трудился, широко ходил, но за день едва удавалось разыскать полтора десятка зверьков. Иногда собака уходила очень далеко. Пока я добирался к тому месту, где Полкан облаивал белку, зверек привыкал к безвредному для него лаю собаки. Как только я подходил, белка начинала «ходить по верху»: перескакивала с одного дерева на другое, пытаясь от меня скрыться.

В сосновом бору хорошая собака белку «держит крепко», зверьку от нее не спрятаться. В первые дни я не обращал особого внимания на внешнее состояние белок, значение имело их количество: чем больше зверьков, тем интересней охота! Потом обнаружил, что у многих белок были хорошо выраженные потертости на щеках и на лапках. У отдельных зверьков около рта образовались ранки. Я догадался, что кормящиеся семенами сосновых шишек белки пачкаются смолой. Смола налипает на щеки около рта, накрепко склеивает волоски в этих местах, мешает белке нормально кормиться, приносит зверькам страдания. Жизнь на воле красивого, грациозного, быстрого и, как мне казалось, беспечного и счастливого своей волей зверька оказалась отнюдь не беззаботной. Каждая белка ежедневно должна была прилагать все свои силы и умение, чтобы выжить, питаясь сосновой шишкой, так как урожай кедрового ореха и семян ели на левобережье Енисея, где мы белковали, оказался в том году слишком малым, чтобы прокормить всех лесных зверей и птиц.

Охота как особое занятие человека, позволяющее ему глубже познать жизнь лесных обитателей, ощутить свою причастность к дикой природе, превращалась в обыденную работу, требующую отбирать жизнь у других живых существ, чтобы выжить самому и прокормить семью. Времени на то, чтобы проследить за поведением зверька, не вызывая у него страх своим присутствием, не оставалось: нужно было добыть зверьков как можно больше. Охота из особого удовольствия быстро превращалась в моем сознании в безысходное занятие, вызывающее горечь и разочарование. Я вдруг со всей ясностью осознал, что, обладая едва ли не дюжиной специальностей, вполне могу обеспечить проживание своей семьи, не занимаясь охотой. А для того чтобы лучше узнать и жизнь лесных животных, и саму охоту, нужно учиться, познавая через учебу то, что накопило человечество в своем понимании охоты и жизни диких зверей за все время своего существования. Это была первая и единственная в моей жизни охота на белку.

Однажды вечером я поставил на плесе (река была рядом с палаткой) четыре удочки, наживив их личинками древоточцев. Утром следующего дня на всех четырех крючках сидели трехкилограммовые язи. Моих товарищей эта рыба вовсе не обрадовала — костей много. Одного язя мы запекли, другие ушли на корм собакам. Но язи оказались такими красивыми, а азарт рыбака настолько захватил меня, что я еще несколько раз ставил удочки, ловил все таких же крупных язей, кормил ими собак и ел сам.

У моих напарников рыбалка вызывала непонятное для меня раздражение. Утром, едва намечался рассвет, они уходили белковать, а я бежал на реку проверять удочки. К вечеру, за день ходовой охоты, они уставали так, что, едва добравшись до палатки, падали на настил. А я приходил раньше их и готовил дрова. В сухих поленьях попадались крупные, в полпальца величиной, древоточцы, которые годились для ловли язей. Меня корили за то, что я занимаюсь «пустым делом» специально для того, чтобы позлить «тружеников».

Пришлось оставить занятие рыбалкой. Каждый день, возвращаясь к палатке, я стрелял двух глухарей, которые водились в бору во множестве. Мясом птицы мы кормились сами и кормили им собак. Чаще всего попадались молодые глухари, но однажды я добыл петуха, размеры которого поражали. Поднятый за голову в вытянутой руке, он хвостом касался земли и был необычно тяжелым. Когда я его повесил на вешалы около палатки, где уже висели несколько глухарей, другие птицы по сравнению с ним показались не больше тетеревов. Особо выделялись крупная голова с массивным темно-желтым клювом и очень длинный хвост.

Из тайги выбирались уже по глубокому снегу, погрузив все имущество на нарты. Выходили вначале по льду реки, а затем через тайгу, по старому тесу — самой короткой дорогой к дому из тех мест, в которых белковали. Я по достоинству оценил камасные лыжи, на которых шел впервые. Они не оскальзывались назад даже тогда, когда приходилось напрягаться изо всех сил, вытаскивая тяжелые нарты на очередной взгорок.

Большого глухаря я сохранил, используя право собственности и не позволив моим напарникам бросить его собакам, хотя такие попытки предпринимались неоднократно. И это несмотря на то, что на вешалах всегда висели другие глухари. Когда на себе тащишь груз многие километры, каждая, даже маленькая, лишняя вещь кажется тяжелой. Глухарь, которого я положил на нарты, чтобы показать его в конторе зверопромхоза охотникам, вызвал сначала насмешки, а потом и явное негодование у моих напарников, которые посчитали большой глупостью тащить глухаря на нартах на такое расстояние. Я отпарировал тем, что птица моя и нарты тоже мои и тащить я их буду сам, так что эта глупость тоже моя, она не распространяется на других присутствующих. Раздражение их было настолько острым, что они пытались вытащить глухаря из моих нарт с применением силы. Конечно, я быстро прекратил эти попытки, пригрозив напарникам расправиться с ними «по-своему». В тот раз я впервые столкнулся с проблемой разрешения социального напряжения в малой, замкнутой группе людей, вынужденных долгое время проживать на обособленной территории. Насколько эта проблема является в человеческом обществе серьезной, я узнал гораздо позже из житейского опыта и литературы.

Когда я принес глухаря в контору — все ахнули! Такую птицу «давно никто не видел», но «раньше были глухари не меньше этого». Кто говорил, по десять, кто — и по двенадцать килограммов. Взвесили глухаря на почтовых весах, которые стояли в конторке у приемщика пушнины. Восемь килограммов сто граммов. Я до сих пор сожалею, что никто и не подумал как-то зарегистрировать этот вес. От науки охотники, в том числе и я, и все руководство промхоза были весьма далеки. Да и само это явление не вызвало особого удивления: «в тайге и не такие водятся». Я тоже думал, что еще встречу большого глухаря, но не пришлось, хотя через мои руки прошла не одна тысяча мошников: в промхозе заготавливали глухаря для поставок, и я часто работал на складе при сортировке птицы.

Тщательно обработал добытую пушнину. Вся белка, за редким исключением, была бита в головку. Белок оправил, расчесал, вычистил спиртом от шариков закатавшейся в шерсть смолы. Кроме белок добыл одного соболя, рыжего, самого низкого сорта — мехового. Но в душе очень гордился этой своей первой, настоящей, в моем понятии, охотой. Пушнину сдал. Ее выставили на стенде как пример хорошей обработки добытых зверьков. Получил свои первые заработанные охотой деньги. Их едва хватило на то, чтобы расплатиться за аванс. На закупку провианта для захода на соболевку пришлось брать новый.

Продолжение в следующем номере

Валентин Пажетнов

Художник Вадим ГОРБАТОВ

Журнал "Охотничий двор" №01(14)  январь 2010г.

Оцените статью