 |
Должен признаться, что мой интерес ко всему, что связано с жизнью вальдшнепа и охотой на него, носит характер давнего романтического увлечения. За не столь уж короткую охотничью жизнь мне довелось познать прелести многих охот по перу и в каждой из них изведать тот особый род страсти, которая, собственно говоря, и превращает сонного обывателя в человека, одержимого охотой. |
Загадочная птица
Должен признаться, что мой интерес ко всему, что связано с жизнью вальдшнепа и охотой на него, носит характер давнего романтического увлечения. За не столь уж короткую охотничью жизнь мне довелось познать прелести многих охот по перу и в каждой из них изведать тот особый род страсти, которая, собственно говоря, и превращает сонного обывателя в человека, одержимого охотой. Но вальдшнеп в этом блестящем ряду стоит почему-то особняком, совсем не тяготясь гордым изысканным одиночеством. Странная, загадочная птица…
Валешень, ольшняк, слука, слонка, хоква, кряхтун — вот далеко не полный перечень одних только славянских названий этого длинноносого кулика, что красноречиво свидетельствует о безуспешных попытках запечатлеть его зыбкий, ускользающий облик.
Среди пестрого и разноголосого пернатого мира вальдшнеп словно одинокий отшельник. Размерами не велик, но и не то, чтобы уж совсем мал — с небольшого голубя. Длинный изящный клюв с мягким окончанием и сравнительно крупная высоколобая голова. Выпуклые задумчивые глаза, смещенные к затылку. Скромное серовато-охристое оперение со светлой окантовкой хвоста.
Из куликов он единственный, кто обитает в лесу. Среди боровой дичи вальдшнеп — в числе немногих, кто улетает на зимовку, причем значительно позже других птиц. Случалось поднимать вальдшнепа из-под еловых лап в ноябре, по пестрой тропе. В эту пору предзимний лес уже скован звонкой холодной тишиной, нарушаемой лишь криком ворона или тревожным стрекотом вездесущей сороки. Что заставляет вальдшнепа задерживаться так долго? Невольно кажется, что холодные осенние просторы России для него почему-то роднее теплых лесов Ирана или Южной Европы, где он зимует. Пути отлета на зимовку и возвращения вальдшнепа на родной Север, образ жизни, как и биология в целом, столь недостаточно изучены, что остается немало места для домыслов и легенд.
Неуловимо-изменчивы повадки лесного кулика. Взять, например, погодные ориентиры для весенней тяги. Все маститые писатели и охотоведы от С.Т.Аксакова до наших современников в один голос утверждают, что лучшая погода для тяги — теплая, безветренная, с ясным закатом или мелким моросящим дождичком. И точно, в большинстве случаев это правило срабатывает. Но бывает, хотя и нечасто, другое. Вспоминаются холодноватые ветреные закаты с неласковым «мандариновым» солнцем, садящимся в сизые тучи, когда временами сеялась снежная крупка. А вальдшнеп, вопреки классическим правилам, все-таки тянул, и притом довольно активно. Да, птица шла быстро, высоко, иногда с одним только «цирканьем». Но 5—6 долгоносиков на расстоянии выстрела — совсем неплохо для 20-минутной охоты. Полные надежд на улучшение погоды, а вместе с ней, и охоты, возвращаемся мы домой и с нетерпением ждем дня следующего. Разумеется, строятся самые радужные планы и высказываются мнения о том, что патронташ в 15 патронов для настоящей охоты явно легковат (всего-то 7,5 дуплетов!), и что неплохо увеличить боезапас как минимум до 25—30 зарядов. Охотники, среди которых немало опытных, при этом словно забывают, что удача непредсказуема. Все уверены в успехе, если, конечно, погода опять не подведет.
И вот, о, радость! На следующий день холодный и сырой северо-восточный ветер сменяется южным, крепко наддает солнце, и, как морской прибой на скалы, на город накатываются мощные волны долгожданного тепла. Вечером мы снова на заветной поляне ждем начала тяги, торопим медлительное время. Полыхает образцовый «сабанеевский» закат, звенит оживший хор зябликов и дроздов, в прогретой воде лесных луж томно покряхтывают любвеобильные лягушки. В голове охотника от нетерпения снуют беспокойные мысли: «Если вчера в плохую погоду протянуло 5—6 вальдшнепов, то сегодня, в идеальную, сколько может быть? 7—8, а может, и больше? Ведь вчера было так холодно и неуютно в лесу, просто бррр…» И беспокойные охотничьи руки в который раз за этот вечер придирчиво ощупывают туго набитый патронташ и пробуют вскинуть ружье.
Вот уже отгорел закат, медный диск солнца лениво скатился за горизонт. Потоки теплого воздуха, струящиеся с прогретых влажных полян, постепенно сменились бойкими свежими сквознячками из чащи леса, в ранних сумерках белеющей редкими островками снега. Запоздалые хлопотуны-дрозды шумно перелетели из ольховых куртин на старую ель, несколько минут о чем-то вяло переговаривались и, наконец, угомонились совсем. «Гуу-гу-гу-у-у,» — подала в старом ельнике свой дурноватый голос сова-неясыть, собравшаяся на ночную охоту. Все сроки уже вышли, а вальдшнепов все нет. Ни одного! Долго потом огорченный охотник скребет в затылке, сетует приятелям на непостоянство охотничьей фортуны, строит всевозможные догадки. Среди них наиболее распространенная —грядущая перемена погоды. Она, скорей всего, заимствована из арсенала рыболовов и, как всякая смутная догадка, не разрешает сомнений. И точно, проходит день, другой, третий, а погода и не думает меняться. Не горюй, охотник! Если бы охота была полностью предсказуемой, как, например, визит в продовольственный магазин, она потеряла бы изрядную долю своей привлекательности.
Иногда в крупном лесном массиве без видимых причин тяга, как по команде, на время прекращается. Внезапно замолкает дружная канонада охотничьих «заслонов», расставленных по окрестным дорогам, просекам и сечам. В чем причина этих перебоев и что является условным сигналом для птиц, находящихся на значительном расстоянии друг от друга? Да простят меня последователи Рене Декарта, а также иные приверженцы рационального познания мира, чью ученость и научную добросовестность я не ставлю под сомнение. Просто в подобных вопросах я — убежденный агностик, повторяющий вслед за шекспировским Гамлетом вечные слова о слабости наших умственных способностей перед бесконечным разнообразием и изменчивостью окружающей природы:
Есть многое на свете, друг Гораций, Что непонятно нашим мудрецам.
Вальдшнеп ведет скрытый сумеречный образ жизни и в дневное время редко показывается на глаза человеку. Следы лап и клюва возле илистых луж на лесных дорогах — едва ли не единственные признаки его пребывания в лесу. Даже когда приближается опасность, он продолжает хорониться на месте до последней возможности. Ну, уж если опасность совсем близка… Вдруг на кромке поляны раздается сухой щелчок, и, полыхнув красноватыми крыльями, вальдшнеп штопором взовьется вверх. Обычно он улетает, ловко укрываясь в полете за стволами деревьев.
За всю жизнь я только дважды находил в лесу на земле гнездо вальдшнепа с длинноклювыми и голенастыми птенцами-пуховичками. И неудивительно — гнездится он в таких крепких местах, куда не всякая охотничья собака полезет. И даже эта защитная мера мало помогает вальдшнепу. Из четырех выведенных птенцов хорошо, если два доживут до отлета на зимовку — так много вокруг врагов и опасностей. А нужно еще при перелете одолеть сотни километров над равнинами и горными перевалами, где опять стрельба, хищные птицы, бескормица…
Примечателен полет тянущего вальдшнепа. Что-то среднее между совой и летучей мышью. Мягкие неторопливые взмахи крыльев и довольно быстрое продвижение вперед. Будучи обстрелян охотниками или в ветреную погоду, тянущий вальдшнеп летит ныряющим зигзагообразным курсом, и попасть в него довольно трудно. За что и прозван еще в старину «дробоедом». Иногда в тихую и теплую погоду он, осматривая заинтересовавшую его куртину деревьев, как бы останавливается в воздухе, мелко и часто работая крыльями. Совсем как крупная бабочка-бражник, танцующая возле зажженной лампы.
Весенняя охота на вальдшнепа овеяна романтикой ожидания чуда. Уже наступил долгожданный апрель, и на лесных проталинах появились первые подснежники — пролески. С каждым днем прибывает сила солнца, оттесняя холод все дальше на Север. Весело запели-забормотали лесные ручьи и протоки, вздувшиеся от талой воды. И заветная поляна в лесу по вечерам выглядит, как самая красивая картина. Какие замечательные краски щедро потрачены природой, чтобы ее написать! Здесь и пылающая медь заката, и малахиты еловых массивов, и сурик прошлогодней листвы. А с чем сравнить звуки и запахи весеннего леса, пробуждающегося от зимнего сна для новой жизни!
Когда со своими сбывшимися и несбывшимися охотничьими надеждами пролетит очередной вечер вальдшнепиной тяги, я люблю в темноте постоять на заветной поляне. Хорошо, закинув голову вверх, подолгу разглядывать темно-синий бархат весеннего неба, пересеченный серебряной лентой Млечного пути и осыпанный кристаллами звезд. Вот ковш Большой Медведицы, в течение краткой весенней ночи поворачивающий свою ручку-хвост, вот бриллиантовый зигзаг Кассиопеи, холодно посверкивающий над этим ковшом, вот неяркая искорка путеводной Полярной звезды, главной звезды северного неба. И кажется, что где-то над самой головой, пробиваясь сквозь мохнатые лапы сказочных великанов-елей, светит таинственное созвездие Вальдшнепа. Созвездие счастливых безумцев, неутомимых бродяг и восторженных чудаков, навсегда связавших свою жизнь с удивительным делом — охотой.
Жил вальдшнеп за ручьем
Таинственное, напоминающее шорох осенней листвы, слово «вальдшнеп» я впервые услышал, когда мне было пять лет. Как добрая весть из будущего, залетело оно в мою жизнь. За окном нашей московской комнатушки, крест-накрест оклеенным бумажными лентами, гулко маршировали далекие 40-е годы. Все мое существо тогда было поглощено заботами выживания, роста, борьбы с болезнями. Будущее представлялось тревожным и неясным, как сводки Совинформбюро: «Наши войска с упорными боями…»
Мои родители иногда вырывались в театр, поручая своего сорванца заботам соседа-охотника. Звали соседа Павел Павлович, но у меня получалось только «Палыч», и, похоже, это его забавляло. Правда, я умел уже обращаться к взрослым на «вы». Палыч усаживал меня в своей комнате на потрескавшийся кожаный диван, укрывал старым драповым пальто (в комнате было прохладно) и рассказывал сказки с охотничьим уклоном. Помню зеленую настольную лампу, чучела птиц на стене, какие-то камни на шкафу. В таин-ственном полумраке комнаты звучал барственный, слегка надтреснутый голос:
— Жил вальдшнеп за ручьем…
Далее шел рассказ о вальдшнепе, который жил в Вальдшнепином Царстве и по ночам любил в полном одиночестве прогуливаться по лесным дорогам. Эти дороги освещались звездами из созвездия Вальдшнепа, яркими, как уличные фонари. Иногда рассказчик задумывался, и становилось слышно, как в печке шипят сырые дрова. Палыч почему-то никогда не рассказывал, как выглядит эта птица, и я представлял ее похожей на белогрудого пингвина, висевшего на новогодней елке. К этому времени мне уже основательно надоели сказки Андерсена, которыми меня упорно пичкала мама, часто заставляя пересказывать их. Истории Палыча были притягательны еще и тем, что в них не было обязательной морали, а события могли развиваться без конца.
Павел Павлович был известным человеком в нашем доме. Старый холостяк, он имел представительную внешность и курил трубку. Из пересудов дворовых кумушек следовало, что они не одобряют увлечения охотой такого серьезного и явно симпатичного им человека. Помню, как в конце 40-х годов наша семья собиралась у окна, чтобы поглядеть на высокого мужчину в болотных сапогах, пересекающего двор с зачехленным ружьем на плече. В эти моменты сосед походил на полководца, одержавшего важную победу, и я отчаянно завидовал ему. Мой отец шутливо декламировал некрасовские строки:
«Чуть живые в ночь осеннюю мы с охоты возвращалися,
До ночлега прошлогоднего, слава Богу, добиралися…»
Если у соседа на поясе колыхались добытые утки, папин репертуар несколько менялся:
«Сорок медведей поднял на рогатину
На сорок первом сплошал!»
Однажды Палыч при встрече со мной развел руками и немного театрально произнес:
— Мой юный друг! Расстаться настало нам время!
И грустно добавил, погладив меня по голове большой теплой ладонью:
— Навсегда, понимаешь, расстаться…
Слово «навсегда» больно задевает детское сердце, оставляя глубокий незаживающий след. Кажется, я тогда не сдержал слез, ведь Палыч был для меня, как свет в окне.
Этот человек даже самые неинтересные будничные дела, будь то приготовление еды, чистка обуви или подметание пола, делал с удовольствием и вкусом, что-то при этом негромко напевая рокочущим голосом. Я не помню его хмурым или подавленным. Он легко и естественно преодолевал трудности послевоенной жизни не потому, что пользовался особыми льготами. Их, насколько я понимаю, у него не было. Просто Палыч был наделен счастливым даром удостаивать своим вниманием только светлое и хорошее, как бы отметая неприглядную сторону тогдашней жизни, чего, к слову, не умели мои отец и мать, как и многие люди нашего окружения. Помню, как он торжественно доставал из старого кожаного портфеля и разворачивал на кухне просаленный газетный сверток, в котором лежали две серые измятые селедки, «отоваренные» по продуктовым карточкам. Разглядывая свой «улов», Палыч весело гудел басом:
«Я сегодня поймал было рыбку, золотую рыбку, не простую…»
И свершалось чудо. Худая унылая селедка в его руках, освещаемая тусклым светом 40-ваттной лампочки коммунальной кухни, крупнела чешуей и начинала отсвечивать позолотой.
В одну из наших последних встреч Палыч подарил мне костяной манок на рябчика, оправленный в белый металл «под старину». Манок был хорошей работы, висел на кожаном шнурке, и его полагалось носить на шее. Как теперь жалею, что 8-летний сорванец, уже попавший в шумный и мутноватый водоворот уличной жизни, тогда не сумел по достоинству оценить этот подарок! Поиграв какое-то время с манком и вволю посвистев в него, я благополучно затерял подарок Палыча среди домашнего хлама.
Вскоре Палыч получил новое назначение (он был геолог) и уехал из нашего дома навсегда. Мне еще долго казалось, что он, как добрый волшебник, просто вернулся в свою охотничью сказку, плотно притворив за собой дверь.
Есть детские образы, с которыми жаль расставаться в зрелом возрасте. Мне по-прежнему хочется верить в существование Вальдшнепиного Царства, далекого и манящего, как охотничья удача. Оно должно быть где-то на Севере, куда каждую весну вопреки ударам жестокой судьбы упорно стремятся пролетные вальдшнепы. Но где же именно? За долгие годы охотничьих скитаний я основательно исколесил Центральную Россию и примыкающие области. Случалось в удачные поездки увидеть до 20 вальдшнепов за зорю, однако на следующий год Вальдшнепиное Царство перекочевывало куда-то в другое место. Может, будущей весной опять поискать удачи в окрестностях Ильмень-озера, там, где быстрая по весне река Пола и ее младшая сестра Полометь пробиваются через бескрайние ольховые урочища?
…Тусклый свет зеленой настольной лампы. За окном — холодная и голодная Москва. Скудный, неустроенный быт. Бесконечные очереди и хлебные карточки, инвалиды на каждом углу, торгующие махоркой и старыми газетами для сворачивания «козьих ножек». И начало удивительной сказки длиной в целую жизнь:
— Жил вальдшнеп за ручьем…
Репин Борис Николаевич
Источник
