Михаил Кожухов: Моя планета в поисках приключений

— Михаил, когда вы впервые начали фотографировать?

— У меня в юности был фотоаппарат «ФЭД», который, как ни странно, дожил до наших дней. Иногда сейчас я беру его в руки, а затем кладу обратно в ящик, понимая, что пройдет еще сколько-то лет, и он станет почти антикварным.

Яркое увлечение фотографией у меня вспыхнуло много лет назад, когда я еще работал в газетах. Ездил в различные поездки и невероятно гордился, когда мне удавалось опубликовать свои фотографии. Было даже такое понятие «центровик» — это когда газета публиковала фотографию в центре полосы, и этот снимок держал всю верстку. Пик моих фотографических достижений тех лет пришелся на газету «Известия», где я тогда трудился. Правда, достижением эта съемка являлась, скорее, не благодаря способностям автора, а потому, что у фотографий был редкий адрес — мне тогда удалось съездить в Чили. После этого в так называемых «Окнах Известий» на Пушкинской состоялась большая выставка моих чилийских фотографий.

А мой самый большой фотографический провал связан с Афганистаном: во время войны я работал там корреспондентом «Комсомолки». В советское время профессиональные газетные фотографы использовали пленку А2, которая не продавалась в магазинах, ее выдавали в редакциях в огромных бабинах, и нужно было в темноте эту пленку отматывать и заправлять в кассету самому. Пленка была очень высокочувствительная — примерно 400 единиц. И конечно, для того, чтобы на нее фотографировать, этому делу надо было научиться. Мне тогда говорили: купи обычную пленку, не выпендривайся, но сделать это гордость не позволяла. И, прохлаждаясь в городе-курорте Кабуле, я запорол всю съемку! А это были уникальные снимки, потому что по молодости (мне было около 30) и недостатка ума я тогда мог себе позволить то, чего не позволяли себе более взрослые коллеги — полеты со спецназом, десантирования в горах… В общем, на тех фотографиях могли бы быть запечатлены все ситуации, в которые не мог попасть ни один другой журналист — потому что все остальные, кто работал в Кабуле, были старше и умнее меня, а тех, кто приезжал туда наездами, и близко не подпускали к войне. Я же втерся в доверие к армии и шастал там на всю катушку. Но съемка была безнадежно испорчена, фотографии оказывались или абсолютно черные, или абсолютно белые. Афганистан — это горы, высота, очень яркое солнце, в общем, условия не для дилетанта  с высокочувствительной пленкой.  Конечно, я с большой жалостью сейчас об этом вспоминаю.

Тогда у меня созрела мечта — купить настоящий фотоаппарат. Что я и сделал, вернувшись из Афганистана — с помощью друзей в Нью-Йорке купил свой первый почти профессиональный фотоаппарат. И — как только я взял его в руки, мое увлечение фотографией тут же как отрезало.

— Почему?

— Не знаю, просто перестал фотографировать. Правда, все это время я снимал домашних. Мне не нравится фотографировать пейзажи, предпочитаю жанровые снимки и портреты, так что я снимал детей, родителей, но больше ничего.

В последнее время многие печатные издания хотят, чтобы пишущие журналисты носили с собой фотокамеру — сами писали и сами снимали. Мне что-то не верится в успех этой затеи: это все-таки разные профессии… Во время телевизионных путешествий ни сил, ни времени, чтобы серьезно заняться съемкой, не остается, хотя, конечно, цифровая техника облегчает жизнь. А вот мой оператор Алексей Лебедев — очень талантливый фотограф. Так что в итоге собралась большая коллекция фотографий. Но — опять неудача: полтора года назад один придурок из скорой компьютерной помощи, пришедший, чтобы избавить мой компьютер от вирусов, стер, сволочь, весь мой архив!

— Ох, сочувствую, это какая-то злая карма! А какие у вас были фотокамеры?

— Сначала я снимал камерой другого производителя — начал с объектива-полтинника. Он, конечно, очень ограничивал, но что-либо менять было лень. А недавно у меня появился Nikon D90. Я этой камерой очень доволен, но, надо сказать, ее технические возможности заметно превышают мои профессиональные умения. Все мои эксперименты с режимами закончились печально — в конце концов, я понял, что лучше все эти хитрые режимы не трогать и снимать на автомате; это лучше, чем я пальчиками своими буду крутить колесики. И иногда получается вроде бы неплохо. Я использую зум, и уже не полтинник, конечно, что очень приятно. Опробовал я свой Nikon в Венесуэле — и, как мне кажется, там получились среди прочего удачные кадры. Надо бы, конечно, поучиться, взять мастер-классы по фотографии, но времени не хватает, да и лень попросту мешает организоваться.

— Скажите, на войне существует какая-то особая этика, специфика съемки?

— Уже вернувшись из Афганистана, я обнаружил, что есть конвенция 1913 года, которая запрещает журналистам на войне носить оружие. Но там-то я об этом не знал. Я, конечно, не совершал там подвигов, не закрывал собой амбразуры, но старался, как мог, передать тяжесть солдатской работы.

Этика военной съемки есть, но на не заходит за пределы общечеловеческой этики. Другое дело — все, что происходит на войне, находится за границей добра и зла. И я решил для себя, что тем, кто не был за этой границей, и не нужно туда. А те, кто там были, не должны рассказывать про это тем, кто не там был. Это не нужно знать нормальному человеку, это для него не полезно, эти знания никак не пригодятся ему в мирной жизни.

— А на вас война никак не повлияла?

— Я много лет после нее ловил себя на том, что, даже садясь за стол в ресторане, я всегда выбирал безопасное с точки зрения обстрела место. Или что я иду по колее, чтобы случайно не наступить на мину. Но потом это прошло. Я помню, еще в Кабуле задавал себе вопрос: вот ты много видел, и кровь, и смерть, так когда же ты наконец сам начнешь меняться, когда это количество увиденного начнет превращаться в жизненный опыт? И я до сих пор не знаю ответ на этот вопрос. Для меня это совершенно загадочный механизм, который мне самому интересен. Знаете, буддийские монахи, придя в монастырь, выбирают себе вопрос, на который ищут ответ всю жизнь, пока не найдут. Например, один монах рассказал мне, что уже много лет размышляет над вопросом «Что это»? Так вот, если бы я сейчас стал буддийским монахом, то размышлял бы над вопросом: «В чем измеряется скорость, с которой проходит жизнь?» Пока не знаю.

— Но мне все-таки кажется, что опыт путешествий влияет на личность.

— Нет, никак не влияет — так же, как и количество прочитанных книг не прибавляет мозгов. Количество здесь в качество не переходит. Ты просто получаешь больше материала для размышления.

— Разумеется, это влияет на личность при условии, что человек в состоянии проанализировать увиденное!

— Не знаю, у меня репортерские мозги. Я не аналитик. Я не раз отказывался вести аналитические программы. Потому что мне видно, когда кто-то надувает щеки, пытаясь изобразить, что он стоит в своем знании на более высоком пригорке, чем я, а на самом-то деле на таком же, а то и на более низком.

— Как человек, восемь лет занимающийся тревел-журналистикой, спрошу: вас до сих пор что-то удивляет в путешествиях или уже нет?

— Конечно удивляет! Когда перестанет удивлять — перестану ездить. Ведь единственный способ заставить удивиться телезрителя — это удивиться самому. Изобразить удивление не получится.

— Тогда расскажите, что удивило вас в Венесуэле.

— Венесуэла — это страна скорее для фотографов-пейзажистов, лучшее, что в ней есть — это природа. Уникальное горное плато с невероятной красоты и мощи водопадами — я второго такого места не видел в мире. У меня есть такой ненаучный термин: цивилизационные очаги. Это места, где остались хвостики давно исчезнувших цивилизаций. Венесуэла — не из таких стран, ей всего 200 лет, и если до Колумба там и были индейские цивилизации, то ко времени прихода конкистадоров от них ничего не осталось. Чтобы увидеть что-то настоящее, необычное, надо забираться очень глубоко. Впрочем, кое-что и здесь меня поразило — несмотря на то, что индейцы в Венесуэле носят европейское платье и едят чипсы, у них сохранились предметы утвари, и складывается такое ощущение, что сделаны они самым дорогим и модным дизайнером. Это эстетически совершенные вещи — например, сито для муки так красиво, что просто получаешь наслаждение, его разглядывая.

— Похоже это народное творчество на мексиканское, ярко-детское?

— Нет, совсем другое. Очень строгое, симметричное, лаконичное. Не яркое, черно-белое. Эстетика индейской утвари произвела на меня большое впечатление. И, конечно, еще одно большое впечатление произвел Уго Чавес, который, по-моему, не вполне адекватен.

— Вы с ним общались?

— Лично — нет. Была вероятность интервью, и я даже ехал туда с тайной мыслью снять о Чавесе документальный фильм. Но чем больше я о нем узнавал, тем меньше оставалось у меня желания это сделать. Страна расколота пополам: одна половина населения его обожает, другая с такой же энергией ненавидит. Пусть они сами там разбираются, без меня.

— Любимая страна, регион, направление есть у вас?

— Я испанист по образованию, и мне очень комфортно в Латинской Америке, я ее по-настоящему знаю.  Но часто изменяю ей с Юго-Восточной Азией. Больше всего там люблю Бирму — или Мьянму, как она теперь называется. О ней мало информации, потому что Запад очень сдержанно относится к существующему там военному режиму. Например, текст в путеводителе Lonely Planet начинается с предупреждения: мол, уважаемые туристы, имейте в виду, что деньги, которые вы потратите в этой стране, пойдут на укрепление военного режима.

Бирма — это невероятная экзотика, удивительно разнообразие народов, традиций, потрясающей красоты храмы, и, кстати, редкая для Юго-Восточной Азии чистота — человеку, который не бывал в этом регионе, я бы посоветовал начинать с Мьянмы. Там есть и что посмотреть, и где полежать на песке — шикарное море с потрясающими пляжами, на которых никого нет.

— Тогда вот такой вопрос. Люди в разных местах планеты чем-то похожи, все на свете функционирует по каким-то очень похожим законам, да и теорию о превосходстве рас развенчали. Но цивилизационный результат в разных странах получается очень разным! Почему?

— Сам над этим все время думаю и не нахожу ответа. В этом много загадочного. Вот, например, такое понятие, как чистота. Она является обязательным элементом ислама. Мусульмане пять раз в день совершают намаз, который предполагает, помимо духовного, еще и гигиенические процедуры. У христиан такого нет. Но, тем не менее, это представление о чистоте распространяется у мусульман на себя лично, но совсем не распространяется на окружающую среду. В Ливане, например, можно по чистоте квартала определить, где живут мусульмане и где — христиане. Но опять же — если принять это за постулат, то непонятно, что делать с Россией, где христиане живут в таких условиях, в которых люди не позволяют себе жить больше нигде. Почему?

Вообще мне любопытно: а где философы, которые объясняли бы, что с нами со всеми происходит в последние десятилетия? Перемены-то колоссальные. Еще лет семь назад я в разных странах с легкостью находил «уходящую натуру» — ручные ремесла. С каждым годом это становится все труднее и труднее. Мир с колоссальной скоростью модернизируется и становится очень одинаковым.

— Это явление назвали глобализацией.

— Ну да. Но мне пока не встречалось хоть сколько-нибудь убедительных размышлений о том, что происходит с миром и почему так происходит.

— Я сама часто размышляю о пользе и вреде глобализации. Взять, например, Марокко: по сравнению со многими арабскими странами это очень традиционное, консервативное государство. Там есть места, которые, кажется, почти не изменились за последние 500 лет. Здорово, да? Для туриста — особенно. А вот местные жители, похоже, страдают от отсутствия глобализации, стирая белье  в ручье. Так где у глобализации плюсы, а где минусы?

— Как любое изобретение, глобализация — это палка о двух концах. Вот, например, интернет. Помимо пользы, он еще уничтожает культуру, он ее вытаптывает. Человек, ныряющий в интернет-пространство, становится перед выбором: читать Достоевского или графомана, который пишет о том, что он проснулся сегодня, и светит весеннее солнышко, и у него хорошо на душе. Поскольку чтение Достоевского  требует колоссального труда, а чтение вот этой фигни, которую раньше писали на заборах, а теперь пишут в интернете, такого труда не требует. Боюсь, что ленивое большинство выбирает более легкий путь. Если интернет не придумает какие-то фильтры, то это назаборное творчество станет просто единственным выжившим в литературном процессе.

— Вы имеете в виду блоггеров?

— Да.

— Ну, книжек тоже сейчас тоже немало такого же качества. Да и телевизор отупляет не меньше интернета.

— Телевидение действительно находится в тупике, который связан с тем, что оно теперь только лишь бизнес. Еще со времен предыдущего финансового кризиса, когда рейтинг стал единственным рычагом управления. С одной стороны, рейтинг нужен  как универсальный язык, который был бы понятен рекламодателю, с этого все и началось. Но, видимо, этот показатель честно работает лишь в ситуации, когда у человека есть сто каналов. У нас так не получилось. Не у всех в России 100 каналов. Беда в том, что люди, которые определяют содержание телевидения, вынуждены считать деньги, а не думать о том, как сделать свою работу лучше. Мне кажется, в этом одна из главных причин.

— Какой ваш любимый телепроект?

— «Верные друзья». Это была попытка рассказать о том, что наряду со всеми глупостями времен СССР, от которых мы избавились, мы потеряли и шанс стать культурно богаче, глядя друг на друга. Лично мне жаль, что мы не воспользовались этим шансом… И второе — эта программа была попыткой рассказать о людях, которые подружились благодаря какой-либо территории, входившей в состав СССР. У меня вышли четыре программы — Украина, Белоруссия, Казахстан и Армения, и потом проект благополучно закрылся по каким-то подковерным причинам.

— Новые проекты в мыслях есть?

— В мыслях у меня очень много проектов, но выживать независимому телепроизводителю сегодня очень тяжело. Я так живу уже третий год.

— Как вам кажется, почему современная Россия скатилась в национальную нетерпимость?

— Потому что люди обозлены, обмануты, раздражены.

— Вы ездили по странам — бывшим советским республикам?

— Летом проехал по Прибалтике, снял документальный сериал, который выходит на канале «Вести 24». Приятно там было, никто ни разу не отказался со мной говорить по-русски, и вообще ни разу не отказал ни в чем.

— На ваш взгляд, в Прибалтике лучше стали жить?

— Да, они стали жить лучше.

— А другие республики бывшего Союза?

— Казахстан со своей нефтью еще туда-сюда, а остальные, думаю, потеряли больше, чем нашли, если говорить о простых людях. Каждый может трактовать по-своему слова Путина о том, что распад Союза стал катастрофой, но если смотреть с точки зрения человека маленького, гоголевского — то да, это катастрофа, потому что этот распад навсегда разбросал бабушек и внуков, друзей, любимых.

— А как вам нынешнее нагнетание неприязни России к Америке?

— Русский человек очень падок винить в своих проблемах кого угодно, только не себя самого. Я до сих пор встречаю людей, которые убеждены, что во всем плохом, что происходит, виноваты происки империалистов, и нужно искать шпионов у себя в шкафу. Например, я часто бываю в Архангельской области, так там в поселке Усть-Кожа, где живут в основном сплавщики леса, люди ходят на работу по одной дороге с коровами — соответственно, вечером назад они возвращаются по коровьему дерьму. И ругают за это реформы! Я им говорю: ребята, а вы не пробовали забор построить, чтобы коровы шли отдельно, и вы не наступали на дерьмо? Реформы тут ни при чем.

— Это наша национальная черта?
— Видимо, да.