Вышло так, что на открытие сезона пришелся и Великий праздник Пасхи, и тут уж я никак не мог позволить себе делать выстрел и лишать кого-либо жизни, а поэтому принял компромиссное решение: на охоту поехать, но с фотоаппаратом и камерой. |
Вышло так, что на открытие сезона пришелся и Великий праздник Пасхи, и тут уж я никак не мог позволить себе делать выстрел и лишать кого-либо жизни, а поэтому принял компромиссное решение: на охоту поехать, но с фотоаппаратом и камерой.
Зима в тот день вовсю боролась с весной, не желая сдавать свои позиции, со злобой совершая свои последние выпады в сторону молодой красавицы, дающей новою жизнь всему живому. Но и это не помешало охотничьей братии окунуться в песню весеннего торжества. Я же в этот раз караулить жадных до утиной ласки селезней не пожелал, а решил навестить завалы у болота, где по обыкновению своему по весне щелкают глухари.
Усталые, но веселые друзья по увлечению готовились ко сну, а я только начинал собираться. Сложив в рюкзак только фото-видео-технику, нож, веревку и спички и одевшись потеплее, я шагнул в ночь. На улице было прохладно и ветрено. Идти было неприятно, и если бы не чувство азарта и мысли о встрече с ровесником мамонтов, оставил бы эту затею и с радостью погрузился бы в сладкий сон в теплом доме.
Путь к заветному току занял около полутора часов. По дороге пугнули одного мошника, что сорвался с елки почти над самой моей головой и с шумом улетел в невидимую темноту. А вот и он, заветный уголок леса, где и следовало остановиться и прислушаться. Однако уже не на шутку разыгрался ветер. Мощной своею рукою он тряс старые деревья с такой силой, что те своим треском и шумом никак не позволяли мне вслушаться в тишину и щелканье токующих моховиков. Одна остановка – не слышно. Другая – и тут пусто. А за другой – и третья, и пятая. И везде тишина. А правильней сказать – гул и треск деревьев, часто обманывающий в тот момент мое ухо своею похожестью на глухариное тэканье. Я уже практически отчаялся увидеть русского павлина и стал выходить на опушку, как совсем недалеко услыхал щелканье. Уши мои теперь отказались верить в удачу, и я было подумал, что виной обману опять стали деревья, побеспокоенные ветром, но в тот же миг услыхал щелканье правильное, ритмичное, какое я и искал, плавно сменяющееся точением. И тут уж нельзя было пройти мимо – шагах в пятидесяти от меня отчетливо токовал местный князь, хозяин этих болотистых лесов – глухарь. Направление песни я понимал отчетливо, а поэтому подход занял времени мало и сил не отнял. Приблизился к мошнику я совсем близко и отчетливо мог различать не только его контуры, но даже контуры его бороды. Сидел он практически на самой макушке среднего роста елки. Достаточно продолжительное время я любовался его брачной песней. Он же словно специально подзадоривал меня, дразнил мою охотничью природу, расставляя чуть крылья, задирая голову вверх и тряся во время песни своей бородой. В один момент песня на время замолкла. Ветер настолько сильно, даже в некотором смысле агрессивно, затряс ель, что бедолага насилу удержался и не свалился с ветки. Такая ситуация мне показалась комичной: птица в ту минуту мне напоминала неопытного наездника, который хотел было укротить строптивого жеребца, но теперь уже думал лишь о том, как бы удержаться в седле и не свалиться. Но противный старик-ветер стих и глухая тетеря продолжил свою песню. Вдоволь насладившись такой красотой, я принялся за дело, но, к великому моему сожалению, обнаружил, что снимок сделать не удается, потому как еще слишком темно, и ни светосильный объектив, ни просветленная оптика не могут меня спасти. Камера тоже не могла побороть темноту. Поняв, что фототрофея у меня не будет, я отложил технику и продолжил наслаждаться прекраснейшим весенним зрелищем. Когда я выходил из леса, в душе у меня боролись чувство легкой досады и радость от общения с весенней природой, подарившей мне возможность побывать на токовище. В конце на сердце у меня воцарилось спокойствие и в некотором смысле даже счастье. В очередной раз убедившись, что на такой охоте выстрел не главное, во мне поселилась надежда на скорую встречу с пернатым хозяином русского леса.
Но потому как я первостепенно охотник, а не фотограф или оператор, инстинкты мои через несколько дней дали о себе знать. И вот уже снова я отправляюсь на моховые «прииски». На этот раз не один, а в компании человека, также страстно увлеченного промыслом. В два часа ночи я, Алексей и егерь выезжаем на тракторе на новое место мошниковых представлений. Подъехав практически вплотную, не успеваем пройти и полукилометра, как совсем близко слышим желанное тэканье. Алексей в сопровождении егеря под песню начинает осторожно ступать к большой глухой птице, никак не подозревающей об опасности. Я же остаюсь один и иду чуть поодаль, стараясь попасть в ритм точения возбужденного петуха. Однако, как потом сказали мне, я все-таки пару раз не стесняясь шлепнул по луже, заставив мошника насторожиться, но было это уже далеко от самой птицы, так что ни я сам, ни глухарь уже четко не могли различать звуков, а потому на удачный подход моего напарника никак не повлияло. Не без труда перебравшись из просеки в лес, я вслушался в темноту. Мелкие птички как только могли мешали мне услышать хотя бы отдаленные звуки тэканья. Я что есть силы напрягал слух, но кроме щебета уже проснувшегося леса ничего не мог слышать. Сделав еще с десяток шагов в глубь леса, я остановился и поднес к ушам ладони так, что мои уши стали похожими на лопухи. Звуки леса усилились, и теперь я стал крутить головой и искать глухариную песню. В тот же миг справа от меня, шагах в пятистах, прогремел выстрел, а я мысленно произнес: «С полем», повернувшись в сторону, где теперь наверняка мой напарник поднимал свой трофей. Продолжив мягко ступать по мху, я остановился и тут же услыхал второго красавца, что наверняка теперь и не обратит внимания ни на какой шум и дальний выстрел, потому как токует уже горячо и раскатисто, не останавливается и на полминуты, а без перерыва щелкает и точит свою угрюмую песню. Направление звука периодически менялось, но не сильно, и это давало мне понять, что птица на суку вертится и тем меня обманывает, однако и то не ставит под сомнение, что подхода у меня не выйдет. Между делом уже рассвело, и я стал поторапливаться. Периодически ветер поднимал шум, а всякая пернатая мелюзга своим щебетом мешала моему слуху, и мне приходилось останавливаться, чтобы более-менее точнее определить свой скрытный путь к глухарю. Но уже весьма скоро я очутился перед ним и смог наблюдать прекраснейшую картину: в топком месте, где практически отсутствовали большие деревья, на самой макушке низенькой елочки сидел больших размеров глухарь. Но расстояние для выстрела было неразумным и мне следовало его сократить. Осложняло это практически полное отсутствие на моем пути каких-либо деревцев. Тогда я повесил ружье на плечо, на голову надел капюшон, прилично надвинув его почти на самые глаза, а руки сложил за спину. В таком виде под песню я стал подходить к мошнику. Шагал я мелко и опустив голову, смотря почти всегда только себе под ноги, и лишь на мгновение поднимая из-подо лба глаза. В один момент птица меня увидела. В тот момент я как раз стоял, голова моя была опущена, капюшон мой практически полностью закрывал щеки и плечи. Ноги в коленях я слегка согнул, а руки не переставал держать за спиной. Обман мой, видимо, удался, поскольку я так или иначе формы человека потерял, и глухарь, посмотрев некоторое время в мою сторону, отвернулся и продолжил свое пение. Я не стал рисковать и подбежал к маленькой березке так, что до птицы оставалось всего не более тридцати шагов. Тут же я смог понять, что ошибся, ведь глухарь оказался полностью закрытым от моего обзора лапником елки. Стрелять в таком положении было конечно можно, но крайне нежелательно. Так птицу наверняка можно было ранить, но никак не убить на месте, потому что возможности прицелиться не было никакой, а лапник наверняка бы защитил мошника от дроби. Решение не делать выстрела далось мне сложно. Успокаивая сам себя тем, что это наиболее разумно, я продолжал слушать раскаты брачной песни. В один момент птица неожиданно для меня с шумом слетела и я мог видеть, как она уселась на березовый сук шагах в ста от меня, причем достаточно открыто. После усадки песни не последовало, и пошел счет нервным минутам ожидания. Глухарь смотрел в мою сторону. Он было щелкнул несколько раз, но распеться так и не пожелал. Простояв около двадцати минут в ожидании, мне оставалось только проводить улетающую птицу взглядом. Вернувшись с охоты, я был побежден наплывом философских мыслей о лесном одиночестве глухаря, о его стремлении понравиться копалухам и старании в брачном пении. О нелегкой жизни зимой. О тех хищниках и разорителях, что мешают древней птице русского леса. О добыче этого наикрасивейшего творения природы. Я думал о многом и молчал…
Третий мой выезд был вызван необходимостью поставить точку в весеннем сезоне. Убранство лесное уже вовсю облачилось в зеленые цвета, одежда моя вместе с тем стала гораздо легче, а настрой с «волчьего» сменился на «лисий». С вечера протопив печь, мы коротали время за душевными разговорами и чашечкой чая. Когда ложились спать, я старался не думать о предстоящей охоте и отвлекал свое внимание звуками потрескивания дров в камине. Крепкий сон обнял меня, но отпустил весьма скоро, в два часа, и мы отправились в лес.
Щелканье глухаря и теперь слышалось отчетливо и звонко. Подход был начат с первого же момента, как мы очутились в лесу. Петух щелкал ясно и беспрерывно, было понятно, что он уже распелся и не стоит терять время на томительное ожидание разгара заигрывающей песни. В этот раз я поспешил к глухарю направленно, а Алексей отстранился и также под песню стал удаляться на поиски другого мошника. Я же, к своему удивлению, оказался перед деревом, на котором сидел токовик, гораздо раньше, нежели предполагал. В тот момент было еще достаточно темно, и хотя по звукам я отчетливо понимал, что ближе подходить и не стоит, но взору моему глухой павлин никак не являлся. И лишь спустя некоторое время я смог различить контуры птицы на фоне темного ствола соседней с токовым деревом ели. Теперь уже я понимал, что оказался как никогда близко к глухарю, так, что если бы было светло, я бы с легкостью смог рассмотреть белые пятна на большом черном хвосте птицы, смог бы уловить ее взгляд и вероятно даже сбить палкой. Открыто стоять в такой близости я не решился, а посему в точение сел на колени прямо на мох, чтобы очертания мои размылись и пропали на темном фоне лесного покрывала в том случае, если бы бедняга повернул голову в мою сторону. В следующее колено песни я не делал никаких движений. Просто смотрел на красивое творение Бога, на обитателя лесных завалов. Мне хотелось верить, что это глухарь старый, а не молодой дурень, который еще сможет спеть свою песню коричневой курице.
Алексей сказал, что выстрел прогремел прямо на середине точения. Когда я поднимал битую птицу, над лесом с хорканьем прошел вальдшнеп. Он как будто напоминал, что лесная жизнь продолжается и никак не остановится из-за того, что один только житель умолк. А на выходе из леса я увидел сидящую на березе одинокую курицу-копалуху. Она не квокала, а только покорно сидела и смотрела в мою сторону, немного топталась и мешкала, как будто не понимала, почему теперь кавалер не приглашает ее к себе.
В конце я, конечно, был счастлив. А еще мне было немного стыдно и грустно, потому как именно боровая дичь мне из всех пернатых друзей больше всего напоминает человека.
Станислав ГАВРИЛЕНКО
Фото автора
Опубликовано в: "Российская Охотничья Газета" №30(782) от 22.07.2009