Семнадцать минут из жизни охотника

Семнадцать минут из жизни охотника

Скрип двери зимовья и кричащий шёпот отца: «Медведь!» мгновенно подкинули тело с жёстких нар и заставили забыть о внезапно разболевшейся голове. Нырнуть в низкий дверной проём – дело нескольких секунд. Ещё быстрее – сорвать со стенки зимовья висящий на гвозде карабин и лишь с оружием в руках включить мозг для оценки ситуации.

 

 

Коротко, как выстрел:

— Где?

— Вон там вышел, – почти спокойно произносит отец, указывая рукой в сторону противоположного берега речки, при этом внимательно и озабоченно вслушиваясь в заглушаемый перекатом гомон лаек.

— Собаки?

— Вулкан переплыл, остальные – не видел, – теперь уже с явным нетерпением, как на матче спортивном – забьют не забьют, а здесь – остановят или нет?

Сомнения, конечно, есть. Если косолапый видел человека и хватил чутьём людского духу, то его никакой сворой не остановить, а бегать за ним по тайге – занятие неблагодарное. Но накатывающийся волнами, то слышимый хорошо, а то не очень, собачий гам не умолкал.

— Однако встал! – и с этой фразой вмиг наступившее облегчение от неопределённости – все колебания побоку и лишь осознание того, что каждая секунда теперь работает против тебя. Мысли – чётко и быстро. Главное – оружие! В магазине карабина пять патронов. Всего пять! Мало. А вдруг?.. Ружьё – отцу для подстраховки! «Белку» не берём, лучше двустволку 28-го. Сдёрнул с гвоздя. Проверить! Переломил. Пусто. Чё-о-о-рт! Патроны! Где патроны? Прыжок к нераспакованному, накрытому брезентом бутару. Вот он – рюкзак с боеприпасом. Четыре пулевых из патронташа вон. Два – в стволы, два – в карман. Пачку карабинных – туда же. Готов! Отец тоже. Лодка уже на воде, и он с шестом, готовый в один момент оттолкнуться. Ширина речки пятнадцать метров – четыре толчка в полтечения опытной рукой. Лишь движение моё из лодки с попыткой прыгнуть на берег и бежать, но оклик, как ковш воды ледяной, да на голову:

— Стой! На лодке быстрее!

И впрямь быстрее! Молодец отец! Это же остров! Да не просто остров – кусок земли сухой, размером с полсотни на триста метров, заросший ивняком и ольховником настолько, что по нему не бежать, а впору ползти только. За ним старица глубокая и тихая, снизу открытая, а сверху упирающаяся в огромный залом, забитый стволами деревьев и мусором разным настолько, что вода через него даже не сочится. Выше залома – перекат, порог даже, с перепадом в метр на полста, кипящего бешеного потока. И вся стремнина – прямо в лоб залому, а под ним среди осклизлых, уходящих в пучину стволов бурлит, как в котле адовом, да с пузырями. У-у-ух, жутко!

Взял шест. Помогай отцу! Помогай! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз! А собаки орут всё слышней, да не отрывисто и заливисто, как на собольку какого-то, а на зверя лютого, врага извечного, как в трубу, да с придыханием, чуть мурашки по спине не ползают.

Ткнулись в гальку косы в начале острова. Режу кустами к залому, а тут деваться некуда – взбирайся на него и сотню метров скачи, аки гимнастка на бревне. С той лишь разницей, что матов снизу не настелено и чуть подёрнутые снегом стволы, скользкие и опасные, грозят обломками сухих ветвей, как кольями в ловчей яме. И не слышно теперь лая, поток водяной гулом исходит, всё заглушает.

Увидел. Ах вот вы, охотнички, мать вашу… пушники грёбаные! Бельчонку да соболюшку вам подавай? А на звере за вас другие отдувайся?! Стоят себе Лайка со Шпаной, как на картинке, семейной парочкой на косе повыше порога с домашней стороны, рты, как в немом кино, разевают и головами крутят. А сыночек их, Загря, с ума уже сдвинул – мечется как угорелый по кромке воды, на рёв исходит. Сам и дурак – надо было от зимовья ещё в воду прыгать, к медведю плыть. Сейчас понимает, что сигануть здесь – чистый суицид. Ну а Вулкашкин-то-таракашкин каков? А? Держит косолапого так, как мало кто может. Приходилось уже этот концерт видывать. Он его не за штаны, не-ет! Он ему в морду лезет! Он сейчас Мишку специально до чистого места допустил, чтоб кусты да валежник не мешали, и только тут свою дикую пляску затеял.

А медведю-то деться куда, когда бестия рыжая длинноногая так и норовит за кожанку носа хапнуть, клыков и когтей не страшится? И лает-ревёт благим матом, слюной брызжет, своей пастью грозя.

Издаля начинает, метров с четырёх, на полных ногах ещё. Но чем ближе к врагу заклятому, тем ниже ноги задние у него подгибаются, а как к морде, так уж на заднице самой ползёт, припав на ноги передние. Тут не выдерживают нервы мишкины – прихлопнуть наглеца, лишь лапу протянуть. И рванёт вдруг Топтыгин, врежет лапой когтистой, но в пустоту только – нет уж там никого. Летит в тот миг кобель хвостом вперёд, как пробка из бутылки в Новый год. Приземлится – и снова на приступ. И снова… И снова… И снова… В иной раз – всё, кажется, достал его медведь, но нет, живой, бродяга.

Нет времени на собак смотреть – всё внимание залому. Здесь, под ногами, опасность главная, но краем глаза уловил, что вверх по речке картинка поменялась. Вон он, Вулкан, флажком рыжим за кустами мечется, как раз супротив того места, где пушники старые на подпевках стоят, солиста поддерживают.

Но Загря! Где Загря?! И быстрый внимательный взгляд по всему обозримому. Вон он! Всё ж прыгнул! Мелькает его чёрная голова в кипи порога-то появится, то исчезнет. Дур-рак! Что наделал! Пропал кобелишка! Мне ему не помочь, но есть шанс малюсенький, что пронесёт его мимо залома и ниже на косу выкинет. Ну, чего смотреть, как погибнет твоя собака! Давай ко второй – той тоже не сладко. Вперёд, только вперёд!

Но что это? По ходу, метрах в тридцати, ближе к концу залома, где самая стремнина с пеной вбивает в него летящую воду, вдруг вынырнула Загрина голова, и он с ходу лапами ловится за склизкое бревно. Но не таков поток бурный, чтоб добычу свою просто так выпустить, он собаку под брёвна, хвостом вперёд тянет – топит, топит, в пучину засасывает. И видно, что уже из последних сил кобель держится, дрожит весь, голову вытягивает и к лапам её жмёт.

Сорвался! И кажется долго его над водой нет, так долго, что вроде и счёт на минуты уже пошёл, и сердце уж сжалось от безвозвратной потери. Но вынырнул вдруг почти там же – и снова на абордаж залома. И с тем же успехом. «Что ты стоишь?! Помоги ему!» – лишь эта мысль выводит из ступора и бросает вперёд. Но помощь не требуется – вновь, долго-долго пробыв под водой, Загря появляется чуть ближе, с ходу цепляется лапами за бревно, подтягивается, как заправский гимнаст, и в секунду уже наверху. И рванул, семеня, с бревна на бревно, на ходу пытаясь сбросить с себя лишнюю воду.

Молодец! Вот сейчас там начнётся настоящий концерт! Теперь они спляшут-споют дуэтом так, что мишке мало не покажется! И от этих мыслей даже успокоение.

Загря тоже солист каких поискать, но партия у него своя, от Вулкановой отличная. Он зверю в морду не лезет, головы косульим подранкам по-вулкановски не откручивает. Он у всех промежность рвёт! Шкурка там у зверя мяконькая, волосатость низкая, он этим и пользуется. А кто с промежностью выдранной, наследства лишённый, бегать сможет долго? Да никто! И не припомнится даже, скольких подранков разных он за свою жизнь отпустил, а вот скольких положил – так и не счесть. С ним одна лишь проблема была – позволял он себе всегда нажраться до отвала тем, кого положит. Прямую кишку, нутряным салом оплывшую, как самое вкусное в любой животине, по мнению монголов и бурят, отдай ему в заслугу, а если долго не появишься, так он сам возьмёт, не побрезгует, и ещё печёночкой закусит, измазавшись кровью с ног до головы. Но прощалось ему это…

И вот почти конец залома, лишь два бревна впереди, но кинул взгляд вдоль берега – туда, где идёт первобытный танец в исполнении одного медведя и двух собак. И увидел их во всей красе, в захватывающей дикой карусели. О боже! Это же не Мишка, а сам Потап – отец его, ежели не дед!

Подскакивая на дыбы, сотрясая жирным студенисто трясущимся телом, с разворотом то в одну, то в другую сторону, в попытке поймать хоть одного из кобелей, крутился медведь размером с небольшого бегемота. Но ушли все из прогала, теперь уже и не видно.

Вперёд! Но вскоре взгляд в другой прогал, а там всё изменилось. Загнал Топтыгин свой зад в кусты, чтобы лишить чёрную бестию его прерогативы, и только против рыжего теперь работает короткими выпадами, бросая быстрые взгляды в сторону Загри, ловящего удобный для атаки момент.

Но вдруг увидел медведь основного противника, стоящего с карабином на бревне, всем нутром своим ощутил главную угрозу. И вмиг собаки превратились для него лишь в назойливых мух, надоедающих своим жужжанием. Увидел! Меня увидел! Но только голова косолапого торчит, одна голова, большая, лобастая, повёрнутая в эту сторону. Сверлят маленькие бездонные глазёнки врага своего – изучают!

«Стреляй! Сейчас пойдёт, собаки не остановят!» – это главный, рассудочный голос. Куда стрелять? Куда? Башку одну видно, а лоб не прошибёшь! «Нету тела, нету – деревьями и кустами закрыто!» – истерично вопит голосочек второго я. «Стреляй! Пока стоит!» – заткнул рассудок второго. И всё, решение есть! Поехали! Ещё один взгляд на медведя. Расстояние – семьдесят-семьдесят пять. Взгляд на целик. Постоянный – хорошо. Дыхание. Дыши глубже, глубже. Ноги шире! Упёрся правой в другое бревно. Поднял карабин. Предохранитель спущен! Хоть бы палку для упора! Хоть бы палку! С руки – самый сложный выстрел! Ну да ладно! Снизу подводи. Снизу. Чуть ниже носа. Аккуратно. Вот так! Вздохни. Теперь выдыхай и тяни спуск. Ак-ку-рат-но тя-я-ни!

Бах! Толчок отдачи заслоняет стволом мишень, но медлить нельзя. Быстро передёргиваю затвор. Ко второму выстрелу готов! Поза настолько удачна, что мушка сама ложится на цель. Но что это? Не смотрит уже Потап на меня. Не смотрит! Теперь он в профиль, голову свою поднял и вверх её тянет, в небо, в небо самое. В ухо подводи. Чуть ниже. В ухо. Выдыхай. Тяни. Ак-ку-рат-но… Но исчезает вмиг голова с мушки, словно её не бывало. И тянет ещё палец спусковой крючок, не подчиняясь мозгу, который уже команду отменил. Бах! Уходит пуля в то место, где долю секунды назад было ухо зверя.

Бегу через кусты и слышу, что рвут они его бедного, рвут. Без лая, с одним звериным рычанием и неистовством, от которого мороз по коже. С умопомешательством, присущим лайкам. Подскочил, ещё остерегаясь, с готовым к выстрелу карабином у плеча.

Лежит Топтыгин в приямке на спине, лапы с чесалками мощными в разные стороны разбросав. Чёрный между задних ног у него, морда и манишка белая уже в крови, а рыжий шею разгрызает, шерстью отплёвывается. Фу-у-у, сволочи! Фу, гады! Нельзя-а-а!!! Но плевать им на меня – это их добыча, ими повергнутая.

— Пошёл, гад, отсюда! – откидываю обезумевшего Загрю сапогом и замахиваюсь на него прикладом. Но всегда послушный, кроткий и ласковый пёс, не обращая на меня внимания, вновь со звериным рыком вгрызается в медвежью плоть. Что делать? Что? Как их остановить? Палками по хребтам у нас не принято! Оглянулся вокруг. Ага! Вот сюда их!

Положил карабин, схватил Загрю одной рукой за шкирку, другой сгрёб шкуру у крестца и в два прыжка к ближайшей яме с водой. Вскинул его над собой – он только лапами по воздуху сучит, и в воду, с полного размаха – брызги в разные стороны. Но не повлияло это на него, рванул он между ног опять к медведю.

Но нет, дружок! Иди сюда! Ловлю его и снова в воду, теперь уже топлю, удерживая сапогом. Но жалко его, жалко, он бьётся, бедный, под ногой, но безумия мне его надо лишить, в чувство привести. Выдернув из воды, глянул в глаза – добрыми стали, такими, как всегда. Потрепал за ухом, похлопал по боку и отпустил.

Теперь ко второму – ванну от бешенства устроить! Но с этим сложнее, у него характер такой, что и цапнуть в этом состоянии может. Но ничего! Справимся! Уже выкупал Вулкана, когда заметил подходившего с ружьём наизготовку отца. Собаки, так до конца и не унявшись, теперь уже спокойно, как на чужого, брехали в сторону медведя.

— О! Так он хороший, а мне небольшим глянулся, – говорит отец, обходя добычу. С его словами тоже начинаю внимательно разглядывать поверженного хозяина тайги. И замечаю, что грудная клетка у него ходит! От дыхания ходит! Спокойного, как во сне, дыхания! О боже! Грех-то какой! Грех!

— Папа, дай нож.

— Нож? – растерянно спохватывается отец. – А я не взял! Топор вот.

Грех-то какой! Грех! Щемит сердце от того, что сразу зверя не добил, хотя и понимаю, что душа его давно уже на небесах. Протягиваю руку к отцу, беру у него ружьё, спускаю предохранитель, прикладываюсь и стреляю в ещё спокойно бьющееся сердце. После выстрела собаки замолкают, отходят, устраивают себе лёжки и как ни в чём не бывало принимаются себя вылизывать.

Медведь в агонии. Отец подходит к голове, поворачивает её носком сапога и начинает внимательно что-то разглядывать. Потом ставит ногу на голову, с усилием её перекатывает и только после этого произносит: «Ладно ударил – точно между глаз. Пуля срикошетила, но череп хрустит – развалился».

Агония кончилась – медведь отошел. Подхожу к нему, опускаюсь на одно колено и, похлопывая его по груди, прошу за всех: «Прости нас, дедушка Амикан!»

АНДРЕЙ КАРПОВ

Фото В. Кускова, П. Кислякова

 

Оцените статью