Есть Надежда

Зачем хантыйскому народу русское счастье

Когда летишь ночью на самолете над ханты-мансийской тайгой, в голову лезут кадры из советских фильмов о революционном Петрограде: кругом костры, костры, костры. Это факелы нефтяных месторождений. Современному человеку уже трудно себе представить, что «дары природы» — это не только нефть. Такое невежество очень раздражает Надежду Авраменко, предпринимателя и главу национальной родовой общины «Верхне-Вахская». И это недовольство полностью разделяют триста ее подопечных — хантов-промысловиков из поселка Корлики, которые лишь благодаря Надежде до сих пор имеют достаток, крышу над головой и смысл жизни.

По обоим берегам однообразной тайгой тянутся долгие планы Андрея Тарковского. В глазах рябит от воображаемых лосей и медведей. «Где?! Где?!» — в который раз кричим мы егерям. «Да вон там, за поймой! Опять вы проспали!» — в который раз возвращают егеря нам. И что-то тихо добавляют. Есть подозрение, что «…в Караганде».

Солгу, украду, убью…

Мы с фотографом прижимаемся друг к другу без всякого стеснения, генерируя коллективные килоджоули: давно замечено, что действие предрассудков снижается с усилением холода. Ни с того ни с сего Надежда просит тормознуть. Сообщает возбужденно: «Все, не могу терпеть больше». Мы решаем, что девочкам «пора направо». А она продолжает: «Дайте мне удочку, поблесновать хочу», — причем с такой интонацией, будто парчи и ананасов требует.

Егеря откуда-то со дна лодки выуживают металлическую поварешку на веревке без ручки. Это и есть блесна. Надежда минут пятнадцать совершает механические движения: закидывает и подтаскивает к себе пол-ложки. Не поймала ничего. Зато успокоилась. Скомандовала: «Поехали, некогда».

«Некогда» — ключевое слово ее биографии. Ей было некогда, когда вышла замуж на Украину и там, восемнадцатилетняя, родила дочь. Когда челночила, торговала шмотьем. Когда вернулась с мужем-украинцем в Россию, в родные Корлики, и трудилась «кухработником» в детском саду. Затем в школе почасовиком-предметником. Впоследствии — бухгалтером.

— Почему вы уехали с Украины?

— С работой было тяжело. Да и националисты шалили.

Когда она работала поваром, подруги уговорили ее подать заявление в институт. Поступила на бюджетное отделение истфака. А подруги смогли только на коммерческое. Можно сказать, что высшее образование получила она случайно. Но учиться ей понравилось. В этом году Надежда станет обладателем диплома аудитора.

— Помню, рублю я дрова, чтобы детсадовцам завтрак приготовить, — вспоминает она начало своей жизни. — Раннее утро, колун не поднять, зарплата грошовая. Думаю: ну что за судьба такая, а? Рублю и рыдаю. И обещаю себе, что обязательно стану богатой и больше никогда не буду голодной. А когда стану — буду помогать слабым.

Из глубин перегруженного сознания медленно всплывает силуэт Скарлетт О’Хара, главной героини «Унесенных ветром», и ее знаменитый монолог, который она произносит в разгар войны и голодухи: «Проклятые янки, вам не удастся сломить меня! Я все вынесу и через все пройду, и когда это закончится, я не буду голодать! Бог свидетель: я солгу, украду, убью, но никогда больше я не буду голодать, никогда!»

Чувствуете разницу? Тут — «помогать слабым», а там — «солгу, украду, убью». Все-таки не зря мы не любим Америку.

— Ну и как? Сдержали слово?

— Вроде бы да.

Такая ее неуверенность дорогого стоит. Однажды, уже встав на ноги, она решила — пора: «Если Бог дает мне, то и я должна кому-то дать». Отложила из прибыли денег и стала разыскивать по региону какой-нибудь бедствующий детский дом. Оказалось, не так-то это просто. Тюменская область сама по себе, мягко говоря, благополучная, а Ханты-Мансийский округ и подавно. В какой детдом ни приедет — у всех все имеется. Директора даже обижались: мол, за кого вы нас принимаете, мы не побирушки. Но в конце концов нужный адрес нашелся. Когда Надежда передала деньги бухгалтеру и попросила не афишировать ее имя, та разрыдалась. Думала, в конверте денег от силы на десяток мягких игрушек. А там — много щедрее. Много. Вслед за ней заплакала и Надежда. Так завершился круговорот ее слез.

32 500 га на семью

Вся жизнь здесь крутится вокруг реки. Река — транспорт, река — продовольствие, река разом одушевляется и обожествляется. Как любая стихия, она может содействовать, а может и наказывать.

Останавливаемся недалеко от небольших утесов, которые ханты уважительно именуют горами. Егеря спрашивают, нет ли у кого монеток, чтобы бросить в воду. Но у всех в карманах пусто. Тогда Аркадий поднимается со своего места, благоговейно заряжает двустволку и палит поочередно из обоих стволов в воздух. Затем, ничего толком не объяснив, снова трогается с места.

Вообще-то хантам не свойственно такое расточительство: патрон стоит рублей двадцать. А самому делать — хоть и дешевле, но тоже целая история: нужны гильза, порох, пыжи, дробь или пуля.

Позже Надежда нам объяснит, что это — священное хантыйское место. А Аркадий скажет ей, стараясь, чтобы мы не слышали:

— Если б были одни, проехали бы не стреляя. Но с нами чужие. Надо было отдать духам дань, лишь бы с ними беды не случилось.

Верхне-Вахская община досталась Надежде, можно сказать, по наследству — после того как умер ее отец, стоявший у ее истоков. Авраменко вспоминает, что просто не могла оставить хантов на произвол судьбы, бросить дело отца, в которое он вложил столько сил. Но перед тем как собрание общинников проголосовало, чтобы именно она стала их председателем, ей пришлось ощутить на себе все прелести капитализма по-русски. И с замом отца бодалась за первенство. И на криминальные стрелки ездила. Но самым трудным было, конечно, убедить несколько десятков суровых мужиков-общинников, что это — бабское дело, что оно ей под силу.

Нынешний бизнес Надежды Авраменко практически полностью завязан на общину «Верхне-Вахская». Она объединяет примерно 40 хантыйских семей, проживающих в Корликах и имеющих в Нижневартовском районе родовые угодья. Согласно последнему тендеру, выигранному общиной, ее члены имеют право содержать оленей, охотиться и рыбачить в соответствии с лицензиями и установленными квотами на территории площадью 1 миллион 300 тысяч га. А также собирать дикоросы: травы, ягоды, грибы, кедровые шишки.

32 500 га на семью. Или, если считать, как у нас принято, европейскими государствами-недорослями, — чуть меньше половины Албании. Вообразить такое может только российский — и никакой другой — люд. Привыкший перемещаться на поездах слишком дальнего следования.

Итак, смысл сотрудничества — тот же, что и в песне про папу, который решает, и про Васю, который сдает. Ханты сдают добытое в тайге приемщику Надежды Авраменко, он расплачивается с ними на месте и отправляет товар в ее магазины. Получается замкнутый цикл без посредников. Торгует она и предметами народных промыслов — их изготовлением заняты в основном жены общинников.

Магазины, составляющие основу Надеждиного бизнеса, расположены один в Ханты-Мансийске и два в Нижневартовске. Или в Хантах и Вартовске — так местные жители сокращают названия своих городов. Возможно, чтобы при их произнесении расходовалось поменьше тепла.

Помимо закупки плодов нехитрой хантыйской жизнедеятельности Надежда решает всевозможные проблемы общины: участвует в коммерческих конкурсах на охотничьи билеты, занимается культмассовой работой, выбивает из администраций разных уровней по льготным ценам технику — снегоходы, радиостанции, лодочные моторы.

И хантам хорошо — она обеспечивает их заработком, то есть выполняет часть обязательств государства по поддержке малого народа. И для Надежды неплохо — на региональном рынке, кроме нее, такую продукцию почти никто не реализует. Можно сказать, монополистка.

Вся эта конструкция напоминает нечто вроде концессии, только с сильной социальной составляющей. А сама Надежда Авраменко, выходит, в одном лице и председатель общины, как сказано на ее визитной карточке, и гендиректор торгово-закупочной компании, если рассуждать неформально.

Не могу соврать

 

Как и любая другая российская деревня, Корлики сначала производят гнетущее впечатление. А поживешь два-три дня — и вроде ничего, начинаешь даже какие-то красоты подмечать. Впрочем, по большей части нерукотворного характера: свежесть воздуха, прозрачность воды, запахи тайги.

Перед круизом по стойбищам Надежда проводит для нас блицэкскурсию по своему поселку.

— Это — дома хантов, им государство построило, — показывает она то на один сруб, то на другой, точно такой же. Видно, что строения типовые. — А они их даже огородить штакетником ленятся. У них вообще полно иждивенческих настроений.

В свое время она сама снимала у них жилье, пока своего не было.

— Только обживешься, отремонтируешь все, покрасишь — они выходят из леса, со стойбища, и говорят: «О, теперь мы будем здесь жить, съезжайте».

— Не обидно было?

— На них нельзя обижаться — национальная черта.

Про населяющих Корлики хантов, составляющих три четверти от шестисот здешних обитателей, русские и остальные говорят «они». Машинально удивляются противоречивости «их» характера.

— Сегодня они у меня бочку топлива сопрут, — рассказывал нам рыбинспектор Олег Святченко. — Наутро встаешь — глухарь на пороге лежит или щука. Кто украл, кто принес — неизвестно. Может, один и тот же, а может, разные.

Не говорите «хантский поселок», советовали нам в Корликах, говорите «хантейский». А то ханты обидятся. При этом никто не мог сказать, в чем здесь обида. Поосторожней с ними надо, предупреждали нас, они чуть что норовят кончить жизнь самоубийством: стреляются или вешаются. Мы прислушались к совету. В результате вышло вот что: один хант расстроился, что его мало фотографируют, другой — что много.

Для хантов «русские» — это все, кто не ханты. И татары, и евреи. Даже азербайджанцы.

Ханты в лесу работают. Не-ханты в лесу развлекаются. Поэтому в тайге первые о вторых высказываются пренебрежительно. В поселке противоположная картина.

В общем, параллельное общежитие.

— А еще ханты все такие честные, — добавляет стоящий рядом общинник. Он с удовольствием слушает наши рассуждения об особенностях этноса, к которому сам и принадлежит. — Один убил дикого оленя, краснокнижного. Участковый его спрашивает: ты? Он тут же признается. Соврать не может.

Потом окажется, что рассказчик имеет в виду себя.

Жизнь как орех

 

Поехали по стойбищам. Причаливаем к первому. Навстречу из леса выходит хозяин тайги — один из общинников.

— Бруснику для себя насобирали хоть? — спрашивает его Надежда вместо приветствия.

— Так, немного — восемь мешков, — печально отвечает тот.

Зажиточное стойбище, сразу видно. Сруб новый, лесопилка. Новенький облас — сделанная вручную лодка-долбленка. Черной шевелюрой, битой проседью, хант Николай Егорович немного напоминает благородно стареющего неаполитанца. Пожали его руку — на ощупь как лопата.

Его оленье стадо, как и у других хантов, кормится самостоятельно на болотах, возвращать их нужно будет только через месяц. Поэтому сейчас он относительно свободен.

Хозяин горделиво демонстрирует гостям свое ноу-хау — двухсекционную печку. Одна секция для тепла, другая — для готовки. Сам, говорит, сконструировал. Удобно, компактно, экономно. Надежда с живостью изучает конструкцию. Ей вообще интересно все, что может пригодиться: в деле и так, по жизни. Не стесняется спрашивать, учиться. Скажем, обсуждает с хантами преимущества пластиковых лодок перед металлическими, жирновки — перед потовухой, то есть ухи из рыбьей икры перед просто ухой. За этот интерес к окружающей жизни, за то, что своя, что не боится грязной работы и сального словца, ее и уважают.

Следующее стойбище оказалось населенным погуще: здесь обитают четыре общинника. Сразу чувствуется, что без женщин. Рядом с домом помойка, грязь. Надежда этого словно не замечает. Обращается к одному, раскручивая его на месте, как юлу:

— Поседел весь, ну-ка, дай посмотреть, — потом шепчет: — Чего в избушке-то бардак?

Хант утвердительно и виновато кивает.

Втайне от хозяев она просит нас в дом не заходить. А их — втайне от нас — убраться в доме по-быстрому. Таежная дипломатия.

Здешние собаки на редкость ревнивы: одну погладишь — другая бесится.

— Суки, — объясняют ханты.

— Шишки-то маленькие, — говорит Аркаша, рассматривая дробилку для кедры, — а орехи — ничего. Как наша жизнь.

Удивительно, но всем четверым общинникам известно, какое сегодня число. В такой глуши это знание кажется излишним.

— Ничего странного, — поясняет Надежда, — здесь время соотносят не с буднями и выходными, как в городе, а со сроками действия лицензий. Сейчас как раз открывается сезон охоты на лося.

Резко холодает. Прощаемся мы тепло. Лесные люди на своем языке желают нам удачной охоты. Мы им — как нас научили — счастливой. Только потом стала ясна разница. «Счастливой» — это когда много добычи. «Удачной» — смотри, чтобы тебя самого кто-нибудь не добыл. Говорят, медведей вокруг целая демонстрация ходит.

— Приезжай в поселок, будем договор заключать. Ты с характером, я с характером. Друг друга послали на х… и успокоились, — кричит Толику из лодки Надежда. Толик, как рассказывают нам, последнее время отлынивает от охоты и рыбалки. У них с Надеждой затяжной производственный конфликт.

Конституционный матриархат

 

Вспомнилось, как перед отплытием из Корликов Надежда организовала собрание общины. В дом к одному из хантов пришли все, кто не уехал в лес. Готовясь к разговору, Надежда сняла все украшения: зачем мужикам в глаза блестяшками светить? А вот кацавейка из соболя их смутить не сможет: они же его сами «долбят».

На встрече обсуждали разное. Среди самого насущного, по обыкновению, боеприпасы, бензин и, главное, оплата. Зашла речь и о том, кто, сколько и какого зверя добыл в тайге.

— Разве я мало сдал? — спрашивает Василий.

— Мало, Вася, мало, — отвечает Надежда. — Ну, ты прям как первобытнообщинный, а не общинный. Если мало сдал, то хотя бы не улыбайся так широко. Налево, небось, сбросил?

— Сбросишь тут, пока денег, Надежсанна, дождешься от тебя, — говорит Вася, продолжая укоризненно лыбиться. Товарищи поддерживают его солидарными смешками.

— Скоро пройдет аукцион по пушнине, и недели через две деньги будут, — говорит Надежда. Тут же коллективному легкомыслию приходит конец. Деньги — вещь серьезная.

Теоретически все решения Верхне-Вахская должна принимать коллективно. На то она и община. Однако по сути последнее слово всегда остается за Надеждой, в чем она искренне признается. В ее представлении конституционная монархия — это наиболее эффективный способ управления людьми, подверженными пусть и не столь ужасным в условиях нашей страны, но все-таки обременительным именно для ее бизнеса порокам.

Для Надежды нормальный хант — тот, кто не пьет, охотится и готов ждать плату за добытое, потому что свободные деньги у нее есть не всегда. Но это, скорее, идеальный образ. Ему соответствует разве что Аркадий — тот, который из двустволки духов ублажал. Да и у него свои закидоны. Как-то ей звонят из района: «Тут твой хант мясо привез продавать — прямо в администрацию». Но на такие «измены» Надежда смотрит сквозь пальцы, потому что убеждена: всех денег все равно не заработать, и надо всем давать жить.

— Мне так нравится, как они свои белые мятые рубашки надевают, чтобы идти на собрание или праздник! — говорит Надежда, когда собрание общины заканчивается.

«Ничего личного, просто бизнес» — это не про нее.

Олень Сколиоз

В Хантах у Надежды продается смешанный набор товаров. Есть сувениры и предметы народных промыслов. Но основа — продукты питания. От обыкновенных макарон с тушенкой до корликовского эксклюзива — оленины-лосятины, глухарей-рябчиков, язя-плотвы, ягод-грибов.

Вартовский магазин расположен в центре и называется по-хантыйски: «Майэлвэс» — «Подарок». Вход стилизован под юрту, заходишь — как будто в фильм «Начальник Чукотки». Витрины сплошь забиты туземным товаром: бусы из позвоночника щуки, костяные фигурки, талисманы из меха. Господствующую высоту на шкафу заняла росомаха, похожая на сошедшую с ума обезьяну.

— Мужики приходят — предлагают кто рога купить, кто шкуры. Бивни мамонта приносят. Кусками. А куда они нам? Везите на завод, говорим, в Тобольск, — сообщает продавщица, будто оправдываясь за оплошность таксидермиста.

Вместе с ней Надежда оценивает поступивший товар. В сущности, на глазок — не мелочится.

— Рога? — зачем-то обнюхивает их, словно от этого зависит цена. — Ну, давай пятнадцать, что ли. Обереги? — крутит в руках, скребет ногтем. — Надо снижать до пятисот.

— Боты марки? — допытывается любопытная до всего покупательница, имея в виду кисы — сапоги на оленьем меху. Выходит у нее немного по-уркагански: — А сумка носка? — тычет она пальцем в косметичку из налимьей чешуи, отделанную бисером.

Нам уже известна драматическая судьба изделий из рыбьей кожи. Надежда рассказала, что с недавних пор ветеринарный надзор требует на них специальные сертификаты.

— Хантыйские мастерицы и так их делали в лучшем случае по две штуки в полгода, а сейчас вообще перестанут, — возмущается она. — Совсем заформализовать нас хотят, на все бумажки требуют. На сети, оружие, капканы, лодки и прочее. Ветеринары оленям клипсы втыкают в уши и заставляют на каждого заводить паспорт, придумывать кличку. А где столько кличек взять, если в стаде сотни животных? Ну, названия месяцев в году переберешь, дни в неделе — а потом? Болезни в медицинском справочнике? Олень Сколиоз, например. Как вам?

Надежда стремительно проходит в свой кабинет. Оттуда сразу начинают доноситься товарно-денежные выражения: «оформление платежки», «передача имущества», «возврат накладной». Правда, иногда из этой безжизненности выскакивает кое-что органическое: «Надо срочно белые грибы закрывать! Да баржа с ягодой пошла — как бы проскочить, а то уже шуга появилась. Река встанет недели через две».

На столе у Надежды стопкой лежат фотографии, на которых она позирует вместе с недавно назначенным губернатором Ханты-Мансийского автономного округа — Югра. Вернее, с губернаторшей. Другой на ее месте повесил бы их на самую видную стенку. Вернее, другая.

Спасибо щуке

 

Вах снова несется нам навстречу. Решено не возвращаться в поселок, а заночевать в одном из отдаленных стойбищ.

Пока мужчины разделывают тут же пойманных щук, Надежда хватается за колун, чтобы нарубить дров для костра. Никого не удивляет такое разделение труда. Рыба потрескивает на огне, среди поленьев догорают какие-то печатные страницы. Иногда баржой Надежда доставляет общинникам книги, обменянные в городе на ягоду. Двойная, говорит, польза: прочтут — пустят на растопку. И добавляет: или не прочтут.

Возникает спор о том, кого можно есть, кого нельзя.

— Я ондатру ни за что не стал бы кушать, — уверенно говорит один хант.

— Никогда не зарекайся, — реагирует Надежда.

— Ондатру даже собака не ест, — поддерживает товарища другой хант.

— Собак тоже едят. Например, кто хочет от туберкулеза вылечиться. Заболеешь — что хочешь съешь, — парирует она.

Ханты дают слабину, пытаются сойтись на том, что это — дело привычки. Однако Надежде мало слабины, ей нужна полная победа:

— В некоторых ресторанах вон кое-что от быков едят, особенно после корриды, и считают это деликатесом. А ты говоришь — ондатра.

Хантам ничего не остается, как сдаться. Уютно щелкают дровишки.

— А где можно приобрести якутских лошадей? — спрашивает Аркадий. — Они такие неприхотливые и сильные. Выдерживают морозы, засуху и недофинансирование. Плюс экономия на бензине.

— Хочешь? Так я запрос сделаю, — тут же с энтузиазмом предлагает Надежда.

— А еще хорошо было бы купить такую полусобаку-полуконя. И на охоту на ней поехать можно, и дичь она принесет.

— Тьфу ты, я думала, ты серьезно! — говорит она, ничуть не обидевшись.

— Я серьезно, — раздраженно отвечает Аркадий.

После трапезы Надежда произносит, как заклинание:

— Спасибо повару, щуке, реке и тайге.

Ханты согласно кивают начальнице и одновременно подруге.

Духи вернули дань

Мало того что с нами на реке действительно не произошло ничего такого, что могло бы нас расстроить, даже простуда на губах не выскочила, так еще на обратном пути в какой-то пугающе-магической близости от того места, где Аркадий выстрелами умиротворял духов, только на противоположной, песчаной стороне реки, нам
повстречался глухарь.

Молодой красавец, он стоял на песчаной отмели, важно запрокинув голову и не обращая внимания на приближающуюся лодку. Глупая птица, оказывается, улетает, только если заглушить двигатель. Работающий двухтактный период ее, наоборот, успокаивает. Равно как и четырехтактный.

Аркадий одной пулей подстрелил его, а второй — добил. Данил двумя-тремя движениями ощипал брюхо, вонзил пальцы в тушку и тут же, вспоров ногтями плоть, выпотрошил ее. Вот и вся охота, от которой на берегу остались кучка дымящихся кишок и горсть рябых перьев. Минуты не прошло, как охотники уже смывали кровь с рук.

— Все? — спросила Надежда, не поворачиваясь к берегу. В ее глазах снова стояли слезы. Или надуло? Оказывается, нарочно смотрела в другую сторону, чтобы не видеть этой расправы. Повернулась, когда птичий труп был уже в мешке. Надо же. А всего час назад она с таким удовольствием ела суп из глухаря.

Про свой пернатый трофей егеря бросили всего три слова: «Духи вернули дань».

Женщина — шея

Пора возвращаться на Большую землю. Мы в доме у Надежды ждем погоды — небо сильно затучено, есть опасность застрять в Корликах надолго. Местные по структуре и цвету туч натренировались определять, будет ли рейс. Говорят, существует даже обряд приманивания летательных аппаратов. Поэтому когда нас просят прекратить упаковывать вещи, потому что это плохая примета, мы покорно соглашаемся. Как легко, оказывается, человек разумный, если прижмет, готов впасть в любое самое суеверное суеверие.

В Корликах Надежда бывает редко, наездами. Мы едва успеваем рассмотреть ее дом: баню — «уже через дверь кипит», черно-белые фотопортреты родственников, картинку, нарисованную ее дочерью, изображающую жизнеутверждающую фигуру Христа, — как нас сажают за стол.

— Как это не хотите кушать? Надо. А то вам будет сниться, что вы голодные, — тактично, но в то же время настойчиво, как хорошиста, случайно схватившего трояк, убеждает нас мать Надежды Галина Ивановна.

Впоследствии выяснится, откуда у нее этот безоговорочный тон. Она — замглавы местной администрации. А поскольку должность главы упразднена, стало быть, основной здесь политический человек. Но в последнее время ее охватил скепсис. Хочет увольняться, собирается уходить из «Единой России».

— Я думала, это качественная партия, а она — количественная. У человека судимость, а ему — пожалуйста, партбилет выписывают. Мы ж его знаем как облупленного!

За обедом Николай, украинский муж Надежды, рассказывает про недавнее убийство, иллюстрируя им местные нравы. Как и всякое деревенское преступление, оно поражает бессмысленностью и беспощадностью. Один зарезал другого, не стерпев издевательств. Симпатии Николая на стороне преступника: «Ему дали бы условно, если бы он не был рецидивистом». Надежда неодобрительно фыркает: убийца — он и есть убийца, человек, совершивший смертный грех.

Николай — квалифицированный сварщик, но найти место по специальности не может уже два года, поэтому помогает жене. Отсутствие работы у мужа Надежда воспринимает спокойно — наработался уже: посмотрите, вены на руках как выпирают, и, извините, геморрой. Кроме того, столько уже вместе перенесено, что как-то даже
неприлично считать, кто больше денег принес в семью.

Продолжая разговор, Николай добродушно рассказывает, как его по ошибке пьяная молодежь на днях хотела на гоп-стоп взять. Надежда сразу резко спрашивает, кто такие, и уже готова идти разбираться.

— Не люблю я всю эту слащавость, — говорит она, медленно остывая. — Журналисты местные приезжали — «Ах, какая женщина!» начиналась статья. Тоже мне, «королева бензоколонки»!

Звонит телефон. Николай снимает трубку, долго слушает, потом коротко спрашивает жену, повернув к ней голову: «Звонит брусника. Нести можно?»

«Мужчина — голова, женщина — шея» — любимая поговорка Надежды.

Наконец дали сигнал: летим. Корлики провожают нас возбужденной толпой. Хрестоматийная картинка из некоей универсальной «Сибириады»: аэродром, похожий на картофельное поле, мужики на побитых мотоциклах, старухи, пытающиеся продать клюкву вертолетчикам, собаки с восторженными, как у поп-певичек, мордами. Все горланят и толкаются. Тут же под ногами крутится безо всякого дела потешная баба с берестяной набиркой в руках (набирка — от «набирать», туесок для ягод. — «РР»). Она мычит, размахивает руками, пытаясь проникнуть в салон. Похоже, дурочка. Какая деревня без своей юродивой? Валя-прачка, так ее зовут, не пропускает ни одного рейса. Для нее каждый самолет или «вертушка» — праздник. У нее есть сын и дочь по имени Виолетта.

— Почему они не присматривают за матерью?

— Традиционный образ жизни, — говорит Надежда исчерпывающе.

— А еще приемники у нас какие-то дохлые стали, — перекрикивая гул вертолета, зачем-то сообщает нам на прощание возмущенный хант Василий Кунин. — Купил недавно импортный. По размеру как наш «Альпинист». На стойбище кручу ручку — там ислам-ислам, ислам-ислам. Китайцев тоже хорошо слыхать. А Россию вот чего-то совсем не ловит. Одна надежда, что Надежсанна с Большой земли другой привезет, отечественный.