Александр Мороз никогда не расставался с любимым увлечением, куда бы его ни забросила судьба. В Западной Украине, где родился и пацаном вместе с дедом уходил в закарпатские леса, ставил капканы и ловушки на лису. В Германии, во Франкфурте-на-Одере, где служил срочную и сверхсрочную, участвовал в загонной охоте — на изюбря, косулю, кабана. В Сибири, где живет уже более 20 лет и считает эти суровые края родными. Места вокруг Мельничной Пади в Иркутском районе исхожены им вдоль и поперек — все выходные он там: возьмет ружьишко, спустится к болотинке у залива Курма — вернется с рябчиком.

ОХОТНИЧЬИ ИСТОРИИ

Лес, костер, 100 грамм

— Без охоты не могу. Надо идти, — улыбается Александр. — Может, не столько поохотиться, и дело даже не в этом мясе. Мне просто нужен лес, мне нужно ружье, костер, 100 грамм во фляге, чай на костре со смородиной замерзшей… Походить часов пять—шесть, вымотаться, прийти и… Это лучше, чем с бабой, бывает, ей-Богу, — смеется он. — Ага, точно так же хочется…

Ходить на зверя Мороза пристрастил двоюродный дед Онисим, бабушкин брат, — героический человек. Он выжил в двух лагерях: подростком — в немецком, потом в нашем, ГУЛАГе. До сих пор на своих ногах: все так же ставит капканы, выделывает шкуры, чучела мастерит — этому когда-то и внука, 14-летнего Сашку, научил.

Родное село Мороза — Должок, в трех километрах от Каменец-Подольского — города, знаменитого в истории. Это последние, северные, рубежи Римской империи на Днестре. Раньше он был губернским — даже при царе Николае. Только Хрущев сместил его в районный, центром сделав Хмельницк. Через Каменец каждые 15—20 лет — только поколение вырастало, прокатывалась война. Сначала территория приходилась на Галичину (русских князей Галицких вотчину), потом отошла под Чингисхана, Батыя, затем под Литву — Речь Посполитую, за ней — под Польшу, после — под Турцию. Царь Петр присоединил к России, в XIX веке Петлюра — к Украине. Рабоче-крестьянская власть — к СССР: голодом морили, в колхозы загоняли — строили новую жизнь.

— Около города такие наименования интересные, — рассказывает Александр. — Польские фольварки, русские фольварки — бывшие помещичьи запашки. Каменец стоит в каменном мешке, речка Смотрич огибает его подковой, 70 метров каньон, вокруг него — старинные башни. На окраине — стыке, где сходятся две излучины, — мост, там турецкая крепость — старая фортеция… По красоте Каменец в свое время занимал третье место на Украине после Киева и Львова.

В Великую Отечественную в нашем селе стояли немцы. Склады огромные соорудили с боеприпасами. Когда советская армия фашистов вытеснила, взрывали снаряды, крыши с домов слетали, они же соломенные были — халупы. В такой хате-то и я родился. Даже фотка единственная осталась: соломенный дом хохляцкий и сарай такой же, под скотину, соломой накрытый, заборы плетеные, из веток — плетень.

На ловца и зверь…

— Отец рассказывал, пацанами от немцев прятались по лесам — леса у нас огромные. Но не заблудишься — через каждые 10—15 километров друг от друга села. Достаточно пешком пару-другую верст пройти, и можно охотиться.

Места богатые. Рядом Карпаты — 150 километров. Тетеря, фазана, зайцев много, козы есть, кабанов полно: столько, что огороды — по 40—50 соток — перерывают, что к лесам подступают.

В основном мы с дедом занимались не охотой, а ловлей. Ловля — это другое, чем охота, дело: капканы, силки, ловушки. В заказниках, конечно, есть время для отстрела. Но в прикарпатских краях водятся ласка, выдра, хорьки, куницы, лиса — рыжая, чернобурая, в общем, зверь пушной, дорогостоящий. Мехами торговали. Заяц, фазан — понятно, интересно, ходишь на лыжах по полям, выслеживаешь, отстреливаешь. А когда ты ставишь капкан, приходишь в декабре-январе и вытаскиваешь куницу! За ее шкурку по тем временам 25 рублей платили — из двух куниц можно было пышную шапку сделать: выделать и продать. Хорошо, чтобы добыча в капкане еще не остыла, живая была.

Охота по-русски

— В армию я загремел по глупости, но сейчас ни о чем не жалею. Служил во времена, когда престиж военной профессии был очень высоким, армия дала мне все: работу, семью, квартиру, пенсию, — продолжает Александр. — Попал в Германию вместо Афгана, в то время в Афган до черта ровесников моих ушло. Служил в инженерных войсках — понтоны складывали, как четки. После дембеля остался на сверхсрочную, прапорщиком. Место службы — Франкфурт-на-Одере; за речкой сразу Польша.

В Германии у Александра появилось свое первое ружье. Он ходил в немецкие леса вместе с сослуживцами — такими же охотниками: ведь и за границей «рыбак рыбака видит издалека». «Мужики поехали, меня с собой взяли», — вспоминает Александр.

— Знаете, по Западной Украине, по нашим местам война прошла точно так же, как по их, — продолжает охотник свой рассказ. — Но мои края, родные, даже рядом не стояли и сравниться не могут с немецкими — сколько зверья там у них. Почему? Потому что у немцев совсем другое понятие об охоте и рыбалке. Вот идут, к примеру, наши, русские, офицеры, прапорщики на рыбалку, берут удочки, донки, все остальное. У немцев существует табель, или линейка, — меньше 15—20 см (с вилку) ты рыбу взять не можешь, потому что это считается малек. Что больше, — это твое. Наши берут все — от самой мелкой рыбешки и до огромной… Что у себя все повыгребали, так и там гребли.

Так вот, 1984 год, ноябрь, я в первый раз пошел на охоту в Германии. Коз стреляли и кабанов. Русские покупали у немцев угодья — территорию для охоты, делали загоны. Собираются человек 10—12 (на каждый коллектив своя деляна — 5—15 га земли), делятся напополам. Снег выпал, смотришь по дороге, есть ли заход зверья на территорию — по снегу же видно. Ага, есть! Оцепляется. Выставляются на линии 6—8 стрелков, оружие наизготовку, остальные заходят с обратной стороны и гонят — свистят, кричат, палками по деревьям колотят. Зверье от такого шума-гама спасается и выбегает на этих стрелков, те стреляют. Что гонится — забирается.

Наши выбивали все: сколько попало, все ложилось под ствол. Немцы так не охотятся. Это ихнее добро, они свое берегут. Надо 3—4 козы застрелить, ну максимум пять, вот они их добывают — и все! С ними всегда егерь, тот подает сигнал свистком или ракетой, охота сразу прекращается. Все битое, туши стаскиваются в одно место, добро делится: половину немецкие охотники государству сдают, половину себе. Вот почему у них в магазине можно дикое мясо купить, как у нас омуля. А у нас где ты дичь возьмешь в магазине? И в помине нету. Немцы не браконьерничают, потому что если я не охотник, но хочу кусок кабанины съесть или оленины, пошел в магазин — подороже, но купил.

— Охота — это не рыбалка, — говорит Александр. — Это тяжкий, упорный труд, можно сказать изнурительный. Самый результативный охотник — волк, у него каждая десятая охота — с добычей. Ты в лес можешь ходить и день, и два, и три, и месяц — и пустым возвращаться. Оно так и есть: лес — это не магазин, всякое бывает.

В Сибири Александр Мороз чуть больше 20 лет — с тех пор как женился на иркутянке. Но и здесь, вдали от родного Прикарпатья, где с дедом ловили зверей, продолжает охотиться. «Сейчас-то я немного поутих, — смеется мужчина, — а раньше каждые выходные в лесу. Ну и отпуск, конечно. Фанатизм, дурость, но иначе не могу…».

В казахской Неваде

Охотничьим премудростям Александра научил дед. Отец не успел, умер рано — всего в сорок с небольшим.

…В конце 80-х, когда советский контингент начали выводить из Германии, прапорщик Мороз засобирался на родину, но местечка в Прикарпатском военном округе для него не нашлось. Отпуск отгулял дома, в родном селе, и так широко, что мать испугалась: сына пора женить! Стала ему невесту подыскивать по старому хохляцкому обычаю: чтобы хозяйский надел потолще да гуси-свиньи пожирнее. А Александра к земле, к скоту совсем не тянуло. И вспомнил он про свою зазнобу Леночку, с которой еще во Франкфурте-на-Одере познакомился — вместе с ее отцом служил. Позвонил в Иркутск, куда из Германии уехала семья Лены, сделал предложение, она согласилась. В столицу Приангарья Александр нагрянул с дорогими подарками, обручальными кольцами, свадебным платьем. Надо сказать, в Западной Украине челночество появилось задолго до перестройки. Бойкие украинские бабенки баулами вывозили из соседних Молдавии, Польши модное тряпье, продавали, а местные мастерицы шили по западным фасонам. Так что к венцу Леночка шла самой неотразимой из иркутских невест — как со страниц «Бурды». А прямо из-под венца молодая семья Морозов отправилась в Казахстан — отдавать воинский долг Родине.

— Гарнизон захудалый, в 90 километрах от Алма-Аты. XIX век, казахи черные, грязные, все в навозе, — вспоминает Александр. — В конце 80-х из Чехословакии, Польши, Румынии туда вывозили ракеты с ядерными боеголовками — СС-20. Мы их уничтожали совместно с НАТО. В степи такие гостиницы для иностранцев в степи отгрохали! По сути это была та же Невада — сопки, камень, взрывы… Но никакой охоты.

Один в тайге

Снял погоны Мороз уже в Иркутске, где несколько лет работал в ремонтной части на аэродроме — чинил самолеты. Про страсть к охоте вспомнил сразу: облюбовал лесные места под Иркутском, в районе Мельничной Пади, где у него дача как дом. Сюда каждые выходные спешит с ружьем — походить по окрестным стежкам-дорожкам, душу отвести. Не считая того, конечно, что осенью обязательно собирается на Лену, в качугскую тайгу, — туда, где настоящая дичь: просторы такие, что можно зайти и год проходить. По сердцу ему больше в одиночку, но и хорошей компании не сторонится. — Коллективная охота — балаган. Представь, хата шесть на шесть и огромная толпа в ней. Все галдят, столы накрывают, кто-то что-то варит, бутылки открывают…

Но коллективная охота — загонная. Что добывается, стаскивается на машинах к зимовью, все шкурится, разбирается, потрошится, мясо рубится. Сначала в дело идут потроха — варится бухулер. Когда походишь целый день в снегу по колено, а то и выше, съедается все.

— Лесное мясо всякое уже попробовали?

— Много. Из дичи самая вкусная коза, самое жесткое мясо у изюбря.

— Говорят, дичь полезна?

— Не вся. Полезны косуля, изюбрь, лось — то, что травой питается. Кабана добывают ради мяса, оно малость отдает корнями, травой, шишкой — зимний бой, вкусное, но чернее и жестче, чем говядина. Хороши тетерев, глухарь, рябчик, которые кормятся ягодами: брусникой, клюквой, морошкой, черемухой — всем, что в лесу растет. Рябчики даже сюда в огороды залетают — обклевывают. Тетерь зимой питается только березовыми почками, летом — ягодами. Мясо у него очень пахучее, ароматное — курица рядом не стояла. У тетеря мясо из двух слоев: нижний, наружный, — черный, внутренний — белый, в два пальца толщиной. У глухаря мясо черное, с синевой. Но глухаря надо брать осеннего, когда он уже отъелся на ягодах. А вот весной глухаря есть практически невозможно, это из-за его питания хвоей. Из птицы самый вкусный — рябчик.

— А стрелять зверей не жалко?

— У охотника такого понятия не существует. Жалко, когда собака, лошадь ногу сломала и надо что-то делать. А когда ты идешь за добычей, то у тебя планку перекрывает и жалости конец. Но, не скрою, просыпались у меня такие чувства, когда красавцы с рогами на меня выходили (показывает на стену в доме, где на память ветвятся они, декоративные…).

Сказка рядом с городом

Места Морозу даже вблизи с городом удается увидеть лесные, нетронутые. Дачники, которые стараются на грядках, и не подозревают, какая красота вокруг.

— Если по дороге в лес, что в садоводство «Илга» поворачивает, час-два — на Каю выйдешь. Кая там из двух рукавов: один побольше, основной, из-под Волчьей головы, другой поменьше — из болот. Сходятся — метров двадцать в ширину, от нас в четырех километрах, 40 минут до моста. Перед Иркутском, попадая в город, Кая настолько захламлена, представить больно. А тут она красавица — глубокая, прозрачная, дно видно… Как-то искал глухарей осенью, пошел по речке и дошел до излучины. Когда сказки снимают в заповедных местах, типа про Иванушку-дурачка, леса старые, первобытные показывают — то же самое здесь. А так вырезано все!.. Но есть еще заповедные уголки, которые сохранились, сказочные, даже и тут, недалеко…

Лес — это не магазин

— Охота — это не рыбалка, — говорит Александр. — Это тяжкий, упорный труд, можно сказать изнурительный. Самый результативный охотник — волк, у него каждая десятая охота — с добычей. Ты в лес можешь ходить и день, и два, и три, и месяц — и пустым возвращаться. Оно так и есть: лес — это не магазин, всякое бывает.

Можно километров пятнадцать протопать по бурелому и вообще никого не встретить. А можно в лес зайти буквально метров на 200—300, и хорошо, если успеешь ружье вскинуть… В позапрошлом году в сентябре я пошел в сторону Грудинино на болота. Иду, глухарь взлетел с тропинки, сел на листвяк, я его шлепнул. Когда в лес шел, соседи дом шифером крыли. Минут 30—40 проходит, я возвращаюсь с глухарем. «Так быстро! Ну ты даешь!» — удивились. Вот так, можешь идти, а оно буквально под ногой вспорхнет…

— Страшно бывает?

— При любой охоте есть страх, риск. Особенно крупного зверя надо бить наверняка, а иначе подранок может и разорвать.

Четыре года назад кабан порвал моего пса. Как раз Пасха была, жена еще предупредила: не вздумай в лес идти. А весна же! Я приехал на дачу, часик покрутился, что делать-то? Беру собаку — и вперед. Зашли на кайский мост, слышу: тявкает — по низинкам где-то бегает. Весна — бурундуки, белки повылазили, колонки всякие, зверюшки мелкие лесные. Прибежала — вокруг меня тяв-тяв, потерлась, попрыгала и обратно улетела, ну и ладно. Я иду куда мне надо. Слышу — писк неимоверный собачий. Бегу через бурелом — лес воровали, сосны, вершины засохшие валяются. Подбегаю, метров семьдесят. Смотрю, в траве сидит, какой-то кусок мяса держит и орет не своим голосом. Что она держит в зубах, пищит? Подбегаю — е-мое, чуть сознание не потерял! Она сцепилась с секачом, а там клыки-то в полвилки — самый страшный зверь в лесу. Сохатый тебя стукнет рогами, копытом и отойдет, а кабан будет рвать до последнего.

Псинка лежит на полубоку рядом с бревном, глянь: это не мясо — ее легкие. Он ей как зацепил за нижнюю ребрину, так до ключицы как топором все прошел. Легкие выскочили, сердце бьется наружу, мешок с воздухом раздувается — все в траве, в сухих листьях. У меня шок был полнейший, хотя я все вроде видел, свиней забивал. Но когда ты свою лучшую подругу собаку видишь такой!..

Я беру все соломинки, листики с мяса собираю, распрямляю ей грудную клетку, все это ей вкладываю обратно. Представляешь, собака терпит! Снимаю с себя кофту большую, вязаную, с себя поскидывал ружье, телогрейку, бинокль. Ножом распорол кофту, собаку перемотал, стянул узлом, чтобы ничего не вылетало, на руки — и попер. Может быть, метров пятьсот-семьсот прошел, она задыхаться начала. Положил ее, ружье взял и пристрелил, чтобы не мучилась.

Сам не могу в себя прийти — как будто под дурманом, отрешенный. А земля мерзлая — закопать нельзя. Пошел по округе, нашел яму, туда ее положил, кофту, футболку скинул, разрезал, накрыл. Сучья, ветки коряги натаскал с болотины, закрыл. Отошел метров на пятьсот, сижу курю и плачу как ребенок — захлебываюсь, дышать нечем… А ты говоришь, не жалко…

Елена Русских "Копейка". Фото из архива героя материала